Неточные совпадения
Бабушка заплакала, спрятав лицо
в конец головного платка. Мужики, согнувшись, торопливо
начали сбрасывать землю
в могилу, захлюпала вода; спрыгнув с гроба, лягушки стали бросаться на стенки ямы, комья земли сшибали их на дно.
Дошли до конца съезда. На самом верху его, прислонясь к правому откосу и
начиная собою улицу, стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами. С улицы он показался мне большим, но внутри его,
в маленьких полутемных комнатах, было тесно; везде, как на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьев метались ребятишки, и всюду стоял едкий, незнакомый запах.
Чуешь ли: как вошел дед
в ярость, и вижу, запорет он тебя, так
начал я руку эту подставлять, ждал — переломится прут, дедушка-то отойдет за другим, а тебя и утащат бабаня али мать! Ну, прут не переломился, гибок, моченый! А все-таки тебе меньше попало, — видишь насколько? Я, брат, жуликоватый!..
— Бабушка-то обожглась-таки. Как она принимать будет? Ишь, как стенает тетка! Забыли про нее; она, слышь, еще
в самом
начале пожара корчиться стала — с испугу… Вот оно как трудно человека родить, а баб не уважают! Ты запомни: баб надо уважать, матерей то есть…
Мне именно и нужно было
в сад: как только я появлялся
в нем, на горке, — мальчишки из оврага
начинали метать
в меня камнями, а я с удовольствием отвечал им тем же.
— Я о́ ту пору мал ребенок был, дела этого не видел, не помню; помнить себя я
начал от француза,
в двенадцатом году, мне как раз двенадцать лет минуло.
А офицер к весне чахнуть
начал и
в день Николы вешнего помер тихо: сидел, задумавшись,
в бане под окном да так и скончался, высунув голову на волю.
Снова началось что-то кошмарное. Однажды вечером, когда, напившись чаю, мы с дедом сели за Псалтырь, а бабушка
начала мыть посуду,
в комнату ворвался дядя Яков, растрепанный, как всегда, похожий на изработанную метлу. Не здоровавшись, бросив картуз куда-то
в угол, он скороговоркой
начал, встряхиваясь, размахивая руками...
— Тятенька, Мишка буянит неестественно совсем! Обедал у меня, напился и
начал безобразное безумие показывать: посуду перебил, изорвал
в клочья готовый заказ — шерстяное платье, окна выбил, меня обидел, Григория. Сюда идет, грозится: отцу, кричит, бороду выдеру, убью! Вы смотрите…
Я помню эту «беду»: заботясь о поддержке неудавшихся детей, дедушка стал заниматься ростовщичеством,
начал тайно принимать вещи
в заклад. Кто-то донес на него, и однажды ночью нагрянула полиция с обыском. Была великая суета, но всё кончилось благополучно; дед молился до восхода солнца и утром при мне написал
в святцах эти слова.
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел
в тюрьме. И вот с горя женщина
начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
— Нет, именно это! Это страшно русское, — возбужденно выкрикивал нахлебник и, вдруг остолбенев среди кухни,
начал громко говорить, рассекая воздух правой рукою, а
в левой дрожали очки. Говорил долго, яростно, подвизгивая и притопывая ногою, часто повторяя одни и те же слова...
С той поры у меня пропало желание разговаривать с ним, я стал избегать его и,
в то же время,
начал подозрительно следить за извозчиком, чего-то смутно ожидая.
Однажды я влез на дерево и свистнул им, — они остановились там, где застал их свист, потом сошлись не торопясь и, поглядывая на меня, стали о чем-то тихонько совещаться. Я подумал, что они станут швырять
в меня камнями, спустился на землю, набрал камней
в карманы, за пазуху и снова влез на дерево, но они уже играли далеко от меня
в углу двора и, видимо, забыли обо мне. Это было грустно, однако мне не захотелось
начать войну первому, а вскоре кто-то крикнул им
в форточку окна...
Однажды они
начали игру
в прятки, очередь искать выпала среднему, он встал
в угол за амбаром и стоял честно, закрыв глаза руками, не подглядывая, а братья его побежали прятаться. Старший быстро и ловко залез
в широкие пошевни, под навесом амбара, а маленький, растерявшись, смешно бегал вокруг колодца, не видя, куда девать себя.
Рассказывать о дедушке не хотелось, я
начал говорить о том, что вот
в этой комнате жил очень милый человек, но никто не любил его, и дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не понравилась матери, она сказала...
Вскоре мать
начала энергично учить меня «гражданской» грамоте: купила книжки, и по одной из них — «Родному слову» — я одолел
в несколько дней премудрость чтения гражданской печати, но мать тотчас же предложила мне заучивать стихи на память, и с этого начались наши взаимные огорчения.
В первые дни она
начала было совать свою мертвую руку к моим губам, от руки пахло желтым казанским мылом и ладаном, я отворачивался, убегал.
Он бросил лопату и, махнув рукою, ушел за баню,
в угол сада, где у него были парники, а я
начал копать землю и тотчас же разбил себе заступом [Заступ — железная лопата.] палец на ноге.
Дед снял две темные комнатки
в подвале старого дома,
в тупике, под горкой. Когда переезжали на квартиру, бабушка взяла старый лапоть на длинном оборе, закинула его
в подпечек и, присев на корточки,
начала вызывать домового...
Говорить он
начал необычно рано, никогда не плакал, живя
в непрерывном состоянии тихого веселья.
Я тоже
начал зарабатывать деньги: по праздникам, рано утром, брал мешок и отправлялся по дворам, по улицам собирать говяжьи кости, тряпки, бумагу, гвозди. Пуд тряпок и бумаги ветошники покупали по двугривенному, железо — тоже, пуд костей по гривеннику, по восемь копеек. Занимался я этим делом и
в будни после школы, продавая каждую субботу разных товаров копеек на тридцать, на полтинник, а при удаче и больше. Бабушка брала у меня деньги, торопливо совала их
в карман юбки и похваливала меня, опустив глаза...
Вечером,
в субботу, когда с Сибирской пристани шли домой ватаги крючников-татар, мы, заняв позиции, где-нибудь на перекрестке,
начинали швырять
в татар лаптями.
Мне, Вяхирю и Чурке очень не нравилось, когда этот человек
начинал перечислять,
в каком доме есть хворые, кто из слобожан скоро умрет, — он говорил об этом смачно и безжалостно, а видя, что нам неприятны его речи, — нарочно дразнил и подзуживал нас...
Неточные совпадения
— дворянин учится наукам: его хоть и секут
в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? —
начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь
в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И как
начал говорить о литературе, то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл
в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
Артемий Филиппович. Смотрите, чтоб он вас по почте не отправил куды-нибудь подальше. Слушайте: эти дела не так делаются
в благоустроенном государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон? Представиться нужно поодиночке, да между четырех глаз и того… как там следует — чтобы и уши не слыхали. Вот как
в обществе благоустроенном делается! Ну, вот вы, Аммос Федорович, первый и
начните.
Ему бы
в Питер надобно // До Комитета раненых. // Пеш до Москвы дотянется, // А дальше как? Чугунка-то // Кусаться
начала!
Потупился, задумался, //
В тележке сидя, поп // И молвил: — Православные! // Роптать на Бога грех, // Несу мой крест с терпением, // Живу… а как? Послушайте! // Скажу вам правду-истину, // А вы крестьянским разумом // Смекайте! — // «
Начинай!»