Неточные совпадения
— Нет, уж не вылезут, — ответила она. —
Бог с
ними!
— Гляди, гляди, как хорошо! Вот
он, батюшка, Нижний-то! Вот
он какой,
богов! Церкви-те, гляди-ка ты, летят будто!
— Хитрят всё,
богу на смех! Ну, а дедушка хитрости эти видит да нарочно дразнит Яшу с Мишей: «Куплю, говорит, Ивану рекрутскую квитанцию, чтобы
его в солдаты не забрали: мне
он самому нужен!» А
они сердятся,
им этого не хочется, и денег жаль, — квитанция-то дорогая!
Долгие молитвы всегда завершают дни огорчений, ссор и драк; слушать
их очень интересно; бабушка подробно рассказывает
богу обо всем, что случилось в доме; грузно, большим холмом стоит на коленях и сначала шепчет невнятно, быстро, а потом густо ворчит...
Говоря о
боге, рае, ангелах, она становилась маленькой и кроткой, лицо ее молодело, влажные глаза струили особенно теплый свет. Я брал в руки тяжелые атласные косы, обертывал
ими шею себе и, не двигаясь, чутко слушал бесконечные, никогда не надоедавшие рассказы.
—
Бога видеть человеку не дано, — ослепнешь; только святые глядят на
него во весь глаз.
Ходят
они кругом престола и отцу Илье помогают, старичку:
он поднимет ветхие руки,
богу молясь, а
они локотки
его поддерживают.
— Не сильнее, а старше! Кроме того, — муж! За меня с
него бог спросит, а мне заказано терпеть…
— Иду как-то великим постом, ночью, мимо Рудольфова дома; ночь лунная, молосная, вдруг вижу: верхом на крыше, около трубы, сидит черный, нагнул рогатую-то голову над трубой и нюхает, фыркает, большой, лохматый. Нюхает да хвостом по крыше и возит, шаркает. Я перекрестила
его: «Да воскреснет
бог и расточатся врази
его», — говорю. Тут
он взвизгнул тихонько и соскользнул кувырком с крыши-то во двор, — расточился! Должно, скоромное варили Рудольфы в этот день,
он и нюхал, радуясь…
— А неверно поняла покойница Наталья, что памяти у
него нету; память, слава
богу, лошадиная! Вали дальше, курнос!
— Сердится, трудно
ему, старому, неудачи всё… Ты ложись с
богом, не думай про это…
Ее
бог был весь день с нею, она даже животным говорила о
нем. Мне было ясно, что этому
богу легко и покорно подчиняется всё: люди, собаки, птицы, пчелы и травы;
он ко всему на земле был одинаково добр, одинаково близок.
И все-таки имя божие она произносила не так часто, как дед. Бабушкин
бог был понятен мне и не страшен, но пред
ним нельзя было лгать — стыдно.
Он вызывал у меня только непобедимый стыд, и я никогда не лгал бабушке. Было просто невозможно скрыть что-либо от этого доброго
бога, и, кажется, даже не возникало желания скрывать.
— Вот что, Ленька, голуба́ душа, ты закажи себе это: в дела взрослых не путайся! Взрослые — люди порченые;
они богом испытаны, а ты еще нет, и — живи детским разумом. Жди, когда господь твоего сердца коснется, дело твое тебе укажет, на тропу твою приведет, — понял? А кто в чем виноват — это дело не твое. Господу судить и наказывать.
Ему, а — не нам!
Дед, поучая меня, тоже говорил, что
бог — существо вездесущее, всеведущее, всевидящее, добрая помощь людям во всех делах, но молился
он не так, как бабушка.
Рассказывая мне о необоримой силе божией,
он всегда и прежде всего подчеркивал ее жестокость: вот согрешили люди и — потоплены, еще согрешили и — сожжены, разрушены города
их; вот
бог наказал людей голодом и мором, и всегда
он — меч над землею, бич грешникам.
Мне было трудно поверить в жестокость
бога. Я подозревал, что дед нарочно придумывает всё это, чтобы внушить мне страх не пред
богом, а пред
ним. И я откровенно спрашивал
его...
— Это
бога не касаемо, чиновники, это — человеческое! Чиновник суть законоед,
он законы жрет.
Но, ставя
бога грозно и высоко над людьми,
он, как и бабушка, тоже вовлекал
его во все свои дела, — и
его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя
они тоже были очень добрые и близкие людям: ходили по деревням и городам, вмешиваясь в жизнь людей, обладая всеми свойствами
их. Дедовы же святые были почти все мученики,
они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за это
их пытали, жгли, сдирали с
них кожу.
Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между
богами, которое, помню, тревожно раздвояло мою душу, но дедов
бог вызывал у меня страх и неприязнь:
он не любил никого, следил за всем строгим оком,
он прежде всего искал и видел в человеке дурное, злое, грешное. Было ясно, что
он не верит человеку, всегда ждет покаяния и любит наказывать.
Господу
богу — всё ведомо,
Злое и доброе — в
его руке!
Старче всё тихонько
богу плачется,
Просит у
Бога людям помощи,
У Преславной Богородицы радости,
А Иван-от Воин стоит около,
Меч
его давно в пыль рассыпался,
Кованы доспехи съела ржавчина,
Добрая одежа поистлела вся,
Зиму и лето гол стоит Иван,
Зной
его сушит — не высушит,
Гнус
ему кровь точит — не выточит,
Волки, медведи — не трогают,
Вьюги да морозы — не для
него,
Сам-от
он не в силе с места двинуться,
Ни руки поднять и ни слова сказать,
Это, вишь,
ему в наказанье дано...
— Ну, слава
богу! А то, бывало, как увижу
его, — нож в сердце: ох, надобно выгнать!
— А чем лучше хомы твое? Нисколько
они богу не лучше! Бог-от, может, молитву слушая, думает: молись как хошь, а цена тебе — грош!
И крепко, гулко ударил себя кулаком в грудь; мне это не понравилось, мне вообще не нравилось, как
он говорит с
богом, всегда будто хвастаясь пред
ним.
— Иди, с
богом! Не спорь. Человек
он спокойный, в своем деле — мастер и Лексею — хороший отец…
Он был словно безумен, всё время обеда говорил о
боге, о нечестивом Ахаве, о тяжелой доле быть отцом — бабушка сердито останавливала
его...
Он и во гневе не терял разума, говорит дедушке: «Брось кистень, не махай на меня, я человек смирный, а что я взял, то
бог мне дал и отнять никому нельзя, и больше мне ничего у тебя не надо».
Ну, вот и пришли
они, мать с отцом, во святой день, в прощеное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против дедушки — а дед
ему по плечо, — встал и говорит: «Не думай,
бога ради, Василий Васильевич, что пришел я к тебе по приданое, нет, пришел я отцу жены моей честь воздать».
Глаза у ней были пришиты к лицу невидимыми ниточками, легко выкатываясь из костлявых ям,
они двигались очень ловко, всё видя, всё замечая, поднимаясь к потолку, когда она говорила о
боге, опускаясь на щеки, если речь шла о домашнем.