Неточные совпадения
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне
улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Но на этот раз он чему-то
улыбнулся.
А если кто-нибудь при нем скажет или сделает не отлично, так он посмотрит только испытующим взглядом на всех кругом и
улыбнется по-своему.
«Успеешь, ваше высокоблагородие, — отвечал он, — вот — на, прежде умойся!» Я боялся
улыбнуться: мне жаль было портить это костромское простодушие европейской цивилизацией, тем более что мы уже и вышли из Европы и подходили… к Костроме, в своем роде.
Тот тихонько
улыбается и шагает со мной по палубе.
Припомните, сколько раз вам пришлось
улыбнуться, рассматривая на наших станциях, пока запрягают лошадей, простодушные изображения лиц и событий?
Я после видел, как она обрезала палец и заплакала: лоб у ней наморщился, глаза выразили страдание, а рот
улыбался: такова сила привычки.
Предоставив Каролине
улыбаться и разговаривать с гостями, она постоянно держалась на втором плане, молча принимала передаваемые ей Каролиной фунты и со вздохом опускала в карман.
И Каролине пожаловался, прося убедительно велеть к ночи вставить стекло. «Yes, o yes!» — сказала она, очаровательно
улыбаясь.
«Немного отдохнуть и вам, и лошадям», — приятно
улыбаясь, отвечал Вандик, отложивший уже лошадей.
Он раскланивался со всяким встречным, и с малайцем, и с готтентотом, и с англичанином; одному кивал, перед другим почтительно снимал шляпу, третьему просто дружески
улыбался, а иному что-нибудь кричал, с бранью, грозно.
Когда мы спрашивали об этом Вандика, он только
улыбался.
Вандик наотрез отказался ехать. «Дорога дурна», — объявил он
улыбаясь.
Когда мы стали жаловаться на дорогу, Вандик
улыбнулся и, указывая бичом на ученую партию, кротко молвил: «А капитан хотел вчера ехать по этой дороге ночью!» Ручейки, ничтожные накануне, раздулись так, что лошади шли по брюхо в воде.
Он, протянув руку, стоял, не шевелясь, на пороге, но смотрел так кротко и ласково, что у него
улыбались все черты лица.
Сколько грандиозна была та часть ущелья, которую мы миновали, столько же
улыбалась природа здесь.
Молодая служанка Алиса, как все английские служанки, бросалась из угла в угол, с легкостью птицы летала по лестницам, там отдавала приказание слугам, тут отвечала на вопрос, мимоходом кому-нибудь
улыбалась или отмахивалась от чересчур настойчивых любезностей какого-нибудь кругосветного путешественника.
Индиец, полуголый, с маленьким передником, бритый, в чалме, или с большими волосами, смотря по тому, какой он веры, бежит ровно, грациозно, далеко и медленно откидывая ноги назад,
улыбаясь и показывая ряд отличных зубов.
Судя по голым, палимым зноем гребцам, из которых вон трое завернулись, сидя на лодке, в одно какое-то пестрое одеяло, от солнца, нельзя думать, чтоб народ очень
улыбался среди этих холмов.
Он говорил обыкновенным голосом, а иногда вдруг возвышал его на каком-нибудь слове до крика, кивал головой,
улыбался.
Они уехали поздно ночью,
улыбаясь, приседая и кланяясь.
Кичибе
улыбался, кряхтел, едва сидел от нетерпения на стуле, выслушивая его слова.
Льода кланялся,
улыбался, как только мог хуже.
«Будьте вы прокляты!» — думает, вероятно, он, и чиновники то же, конечно, думают; только переводчик Кичибе ничего не думает: ему все равно, возьмут ли Японию, нет ли, он продолжает
улыбаться, показывать свои фортепиано изо рту, хикает и перед губернатором, и перед нами.
Другие не отставали от него,
улыбались, приседали — все напрасно.
Но это все неважное: где же важное? А вот: 9-го октября, после обеда, сказали, что едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер посылает сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я был там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая руки; но они молча, едва отвечая на поклон, брали руку. Что это значит? Они, такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут… Да что это у всех такая торжественная мина; никто не
улыбается?
Ответа не было. Только Кичибе постоянно показывал верхние зубы и суетился по обыкновению: то побежит вперед баниосов, то воротится и крякнет и нехотя
улыбается. И Эйноске тут. У этого черты лица правильные, взгляд смелый, не то что у тех.
Но вот Кичибе потянул в себя воздух,
улыбнулся самою сладчайшею из своих улыбок — дурной признак! «Из Едо, — начал он давиться и кряхтеть, — прислан ответ».
Потом спросили их о месте на берегу. «Из Едо… — начал, кряхтя и
улыбаясь, Кичибе, — не получено…» И запел свою песню.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они
улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
Вы
улыбаетесь при слове «отваливать»: в хорошем обществе оно не в ходу; но у нас здесь «отваливай» — фешенебельное слово.
Ходят ли они,
улыбаются ли, поют ли, пляшут ли? знают ли нашу человеческую жизнь, наше горе и веселье, или забыли в долгом сне, как живут люди?
Около нас сидели на полу переводчики; из баниосов я видел только Хагивари да Ойе-Саброски. При губернаторе они боялись взглянуть на нас, а может быть, и не очень уважали, пока из Едо не прислали полномочных, которые делают нам торжественный и почетный прием. Тогда и прочие зашевелились, не знают, где посадить, жмут руку,
улыбаются, угощают.
Он
улыбался, когда ему изъявляли неудовольствие: видно было, что он действовал не сам собою.
Мы показывали ему знаками, что хотим войти, но он ласково
улыбался и отрицательно мотал головой.
Мы пожали плечами, а Демьен
улыбался: он наслаждался нашим положением.
Один из служащих
улыбается, глядя на меня; а казак, который делал мне качку, вместо нее подводит оседланную лошадь.
Опять скандал! Капитана наверху не было — и вахтенный офицер смотрел на архимандрита — как будто хотел его съесть, но не решался заметить, что на шканцах сидеть нельзя. Это, конечно, знал и сам отец Аввакум, но по рассеянности забыл, не приписывая этому никакой существенной важности. Другие, кто тут был,
улыбались — и тоже ничего не говорили. А сам он не догадывался и, «отдохнув», стал опять ходить.