Неточные совпадения
В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи рук, по железным и другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо
того, к кому послано, если только он жив, и
так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же.
Экспедиция в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики,
тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом
так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это одно и
то же, что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою, а вот это дно было наруже; этот остров произошел от огня, а
тот от сырости; начало этой страны относится к
такому времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и как?
Два времени года, и
то это
так говорится, а в самом деле ни одного: зимой жарко, а летом знойно; а у вас там, на «дальнем севере», четыре сезона, и
то это положено по календарю, а в самом-то деле их семь или восемь.
Но эта первая буря мало подействовала на меня: не бывши никогда в море, я думал, что это
так должно быть, что иначе не бывает,
то есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается на голову.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В самом деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править,
так и ломит, или на нос, или на корму,
того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и не перечтешь, сколько наделает вреда себе и другим.
Начинается крик, шум, угрозы, с одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга в суматохе не слышат, не понимают, а кончится все-таки
тем, что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
«Вам что за дело?» — «Может быть, что-нибудь насчет стола, находите, что это нехорошо, дорого,
так снимите с меня эту обязанность: я ценю ваше доверие, но если я мог возбудить подозрения, недостойные вас и меня,
то я готов отказаться…» Он даже встанет, положит салфетку, но общий хохот опять усадит его на место.
Между двух холмов лепилась куча домов, которые
то скрывались,
то появлялись из-за бахромы набегавших на берег бурунов: к вершинам холмов прилипло облако тумана. «Что это
такое?» — спросил я лоцмана. «Dover», — каркнул он. Я оглянулся налево: там рисовался неясно сизый, неровный и крутой берег Франции. Ночью мы бросили якорь на Спитгедском рейде, между островом Вайтом и крепостными стенами Портсмута.
Если много явилось и исчезло разных теорий о любви, чувстве, кажется,
таком определенном, где форма, содержание и результат
так ясны,
то воззрений на дружбу было и есть еще больше.
Чаще всего называют дружбу бескорыстным чувством; но настоящее понятие о ней до
того затерялось в людском обществе, что
такое определение сделалось общим местом, под которым собственно не знают, что надо разуметь.
Когда захотят похвастаться другом, как хвастаются китайским сервизом или дорогою собольей шубой,
то говорят: «Это истинный друг», даже выставляют цифру XV, XX, XXX-летний друг и
таким образом жалуют друг другу знак отличия и составляют ему очень аккуратный формуляр.
Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя,
то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в
такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Мудрено ли, что при
таких понятиях я уехал от вас с сухими глазами, чему немало способствовало еще и
то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как я ехал, в новые, чудесные миры, в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти в Индию, когда в Китай, и уверяет, что он был везде по три раза.
Многие обрадовались бы видеть
такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не
того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От
такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и
то ненадолго.
Если путешествуешь не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно сами собирались в душу; а к кому они
так не ходят,
тот лучше не путешествуй.
Такие народные памятники —
те же страницы истории, но тесно связанные с текущею жизнью.
Лондон по преимуществу город поучительный,
то есть нигде, я думаю, нет
такого множества средств приобресть дешево и незаметно всяких знаний.
Самый Британский музеум, о котором я
так неблагосклонно отозвался за
то, что он поглотил меня на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть все живое, — он разве не есть огромная сокровищница, в которой не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою не одним фактом?
Вечером он для иностранца — тюрьма, особенно в
такой сезон, когда нет спектаклей и других публичных увеселений,
то есть осенью и зимой.
Не видать, чтоб они наслаждались
тем, что пришли смотреть; они осматривают, как будто принимают движимое имущество по описи: взглянут, там ли повешено,
такой ли величины, как напечатано или сказано им, и идут дальше.
Механик, инженер не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда не прочел ни одной книги по этой части; не заговаривайте с ним и о естественных науках, ни о чем, кроме инженерной части, — он покажется
так жалко ограничен… а между
тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум, весь ушедший в механику.
Кажется, честность, справедливость, сострадание добываются как каменный уголь,
так что в статистических таблицах можно, рядом с итогом стальных вещей, бумажных тканей, показывать, что вот таким-то законом для
той провинции или колонии добыто столько-то правосудия или для
такого дела подбавлено в общественную массу материала для выработки тишины, смягчения нравов и т. п.
Цвет глаз и волос до бесконечности разнообразен: есть совершенные брюнетки,
то есть с черными как смоль волосами и глазами, и в
то же время с необыкновенною белизной и ярким румянцем; потом следуют каштановые волосы, и все-таки белое лицо, и, наконец,
те нежные лица — фарфоровой белизны, с тонкою прозрачною кожею, с легким розовым румянцем, окаймленные льняными кудрями, нежные и хрупкие создания с лебединою шеей, с неуловимою грацией в позе и движениях, с горделивою стыдливостью в прозрачных и чистых, как стекло, и лучистых глазах.
Еще оставалось бы сказать что-нибудь о
тех леди и мисс, которые, поравнявшись с вами на улице, дарят улыбкой или выразительным взглядом, да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но и
те и другие
такие же, как у нас.
Краюха падает в мешок, окошко захлопывается. Нищий, крестясь, идет к следующей избе:
тот же стук,
те же слова и
такая же краюха падает в суму. И сколько бы ни прошло старцев, богомольцев, убогих, калек, перед каждым отодвигается крошечное окно, каждый услышит: «Прими, Христа ради», загорелая рука не устает высовываться, краюха хлеба неизбежно падает в каждую подставленную суму.
Этому чиновнику посылают еще сто рублей деньгами к Пасхе, столько-то раздать у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а их много, да мужичкам, которые
то ноги отморозили, ездивши по дрова,
то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести,
так что спины не разогнет, у другого темная вода закрыла глаза.
Если еще при попутном ветре,
так это значит мчаться во весь дух на лихой тройке, не переменяя лошадей!» Внизу, за обедом, потом за чашкой кофе и сигарой, а там за книгой, и забыли про океан… да не
то что про океан, а забыли и о фрегате.
У него было
то же враждебное чувство к книгам, как и у берегового моего слуги: оба они не любили предмета, за которым надо было ухаживать с особенным тщанием, а чуть неосторожно поступишь,
так,
того и гляди, разорвешь.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не
то во сне, не
то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что
такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Утомленный, заснешь опять; вдруг удар, точно подземный,
так что сердце дрогнет — проснешься: ничего — это поддало в корму,
то есть ударило волной…
Я постоял у шпиля, посмотрел, как море вдруг скроется из глаз совсем под фрегат и перед вами палуба стоит стоймя,
то вдруг скроется палуба и вместо нее очутится стена воды, которая
так и лезет на вас.
Я ахнул: платье, белье, книги, часы, сапоги, все мои письменные принадлежности, которые я было расположил
так аккуратно по ящикам бюро, — все это в кучке валялось на полу и при каждом толчке металось
то направо,
то налево.
«Куда
те стихать,
так и ревет.
То чувство выражается сознательною мыслью на лице и выработанным ею спокойствием, а у него лицо все
так же кругло, бело, без всяких отметин и примет.
Во всю дорогу в глазах была
та же картина, которую вытеснят из памяти только
такие же, если будут впереди.
Каждый день во всякое время смотрел я на небо, на солнце, на море — и вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все
такое же, как у нас,
то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в
том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый,
так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
Мои товарищи все доискивались, отчего погода
так мало походила на тропическую,
то есть было облачно, как я сказал, туманно, и вообще мало было свойств и признаков тропического пояса, о которых упоминают путешественники. Приписывали это близости африканского берега или каким-нибудь неизвестным нам особенным свойствам Гвинейского залива.
Да Бог знает,
то ли еще она сказала: это мы
так растолковали ее ответы.
«Хвастаете, дед: ведь вы три раза ходили вокруг света: итого шесть раз!» — «
Так; но однажды на самом экваторе корабль захватили штили и нас раза три-четыре перетаскивало
то по
ту,
то по эту сторону экватора».
7-го или 8-го марта, при ясной, теплой погоде, когда качка унялась, мы увидели множество какой-то красной массы, плавающей огромными пятнами по воде. Наловили ведра два — икры. Недаром видели стаи рыбы, шедшей незадолго перед
тем тучей под самым носом фрегата. Я хотел продолжать купаться, но это уже были не тропики: холодно, особенно после свежего ветра. Фаддеев
так с радости и покатился со смеху, когда я вскрикнул, лишь только он вылил на меня ведро.
И камень не
такой, и песок рыжий, и травы странные: одна какая-то кудрявая, другая в палец толщиной, третья бурая, как мох,
та дымчатая.
«Все не наше, не
такое», — твердили мы, поднимая
то раковину,
то камень.
Тот же лет,
те же манеры, и
так же копается, как наш, во всякой дряни, разбросанной по дороге.
Собака залаяла, и
то не
так, отдает чужим, как будто на иностранном языке лает.
Столовая гора названа
так потому, что похожа на стол, но она похожа и на сундук, и на фортепиано, и на стену — на что хотите, всего меньше на гору. Бока ее кажутся гладкими, между
тем в подзорную трубу видны большие уступы, неровности и углубления; но они исчезают в громадности глыбы. Эти три горы, и между ними особенно Столовая, недаром приобрели свою репутацию.
Товарищи мои заметили
то же самое: нельзя нарочно сделать лучше;
так и хочется снять ее и положить на стол, как presse-papiers.
Опять пошла
такая же раздача:
тому того, этому другого, нашим молодым людям всего.
У этого мысль льется
так игриво и свободно: видно, что ум не задавлен предрассудками; не рядится взгляд его в английский покрой, как в накрахмаленный галстух: ну, словом, все, как только может быть у космополита,
то есть у жида.