Неточные совпадения
«Вот вы привыкли
по ночам сидеть, а там, как солнце село, так затушат
все огни, — говорили другие, — а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость,
все больше ром пьют».
В Австралии есть кареты и коляски; китайцы начали носить ирландское полотно; в Ост-Индии говорят
все по-английски; американские дикари из леса порываются в Париж и в Лондон, просятся в университет; в Африке черные начинают стыдиться своего цвета лица и понемногу привыкают носить белые перчатки.
Казалось,
все страхи, как мечты, улеглись: вперед манил простор и ряд неиспытанных наслаждений. Грудь дышала свободно, навстречу веяло уже югом, манили голубые небеса и воды. Но вдруг за этою перспективой возникало опять грозное привидение и росло
по мере того, как я вдавался в путь. Это привидение была мысль: какая обязанность лежит на грамотном путешественнике перед соотечественниками, перед обществом, которое следит за плавателями?
Все четыреста человек экипажа столпились на палубе, раздались командные слова, многие матросы поползли вверх
по вантам, как мухи облепили реи, и судно окрылилось парусами.
По-английски, если не ошибаюсь, и командуют «
Все руки вверх!» («All hands up!»).
Через пять минут, сделав, что нужно,
все разошлись
по своим местам.
У англичан море — их почва: им не
по чем ходить больше. Оттого в английском обществе есть множество женщин, которые бывали во
всех пяти частях света.
Я думал, судя
по прежним слухам, что слово «чай» у моряков есть только аллегория, под которою надо разуметь пунш, и ожидал, что когда офицеры соберутся к столу, то начнется авральная работа за пуншем, загорится живой разговор, а с ним и носы, потом кончится дело объяснениями в дружбе, даже объятиями, — словом, исполнится
вся программа оргии.
Но, к удивлению и удовольствию моему, на длинном столе стоял
всего один графин хереса, из которого человека два выпили
по рюмке, другие и не заметили его.
Отправляли службу, обедали, ужинали —
все по свистку, и даже
по свистку веселились.
Всех парусов до тридцати: на каждое дуновение ветра приходится
по парусу.
Горе моряку старинной школы, у которого
весь ум,
вся наука, искусство, а за ними самолюбие и честолюбие расселись
по снастям.
Начинается крик, шум, угрозы, с одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга в суматохе не слышат, не понимают, а кончится все-таки тем, что расцепятся, — и
все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Потом, вникая в устройство судна, в историю
всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает не легко и не скоро, что он до последней доски борется с морем и носит в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти
всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится
по волнам, в виде остова, и долго хранит жизнь человека.
Оставалось миль триста до Портсмута: можно бы промахнуть это пространство в один день, а мы носились
по морю десять дней, и
все по одной линии.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на
все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках,
по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Фантастическое освещение цветных стекол в стрельчатых окнах, полумрак
по углам, белые статуи великих людей в нишах и безмолвная, почти недышащая толпа молящихся —
все это образует одно общее, грандиозное впечатление, от которого долго слышится какая-то музыка в нервах.
Осмотрев тщательно дворцы, парки, скверы, биржу, заплатив эту дань официальному любопытству, я уже
все остальное время жил по-своему.
Зрители ходят
по лестнице и останавливаются на трех площадках, чтобы осмотреть
всю землю.
Все мяса, живность, дичь и овощи —
все это без распределений
по дням, без соображений о соотношении блюд между собою.
Я в памяти своей никак не мог сжать в один узел
всех заслуг покойного дюка, оттого (к стыду моему) был холоден к его кончине, даже еще (прости мне, Господи!) подосадовал на него, что он помешал мне торжественным шествием
по улицам, а пуще
всего мостками, осмотреть, что хотелось.
Мальчишка догнал меня и, тыча монетой мне в спину, как зарезанный кричал: «No use, no use (Не ходит)!» Глядя на
все фокусы и мелочи английской изобретательности, отец Аввакум, живший в Китае, сравнил англичан с китайцами
по мелочной, микроскопической деятельности,
по стремлению к торгашеству и
по некоторым другим причинам.
Только
по итогам сделаешь вывод, что Лондон — первая столица в мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается в день или год, какой страшный совершается прилив и отлив иностранцев в этом океане народонаселения, как здесь сходятся покрывающие
всю Англию железные дороги, как
по улицам из конца в конец города снуют десятки тысяч экипажей.
Известно, как англичане уважают общественные приличия. Это уважение к общему спокойствию, безопасности, устранение
всех неприятностей и неудобств — простирается даже до некоторой скуки. Едешь в вагоне, народу битком набито, а тишина, как будто «в гробе тьмы людей»,
по выражению Пушкина.
Про природу Англии я ничего не говорю: какая там природа! ее нет, она возделана до того, что
все растет и живет
по программе.
Механик, инженер не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда не прочел ни одной книги
по этой части; не заговаривайте с ним и о естественных науках, ни о чем, кроме инженерной части, — он покажется так жалко ограничен… а между тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум,
весь ушедший в механику.
Но, может быть, это
все равно для блага целого человечества: любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть таким или быть добродетельным
по машине,
по таблицам,
по востребованию? Казалось бы,
все равно, но отчего же это противно? Не
все ли равно, что статую изваял Фидий, Канова или машина? — можно бы спросить…
Надо сказать, что и мужчины достойны этих леди
по красоте: я уже сказал, что
все, начиная с человека, породисто и красиво в Англии.
Берег верстах в трех; впереди ныряет в волнах низенькая портсмутская стена, сбоку у ней тянется песчаная мель, сзади нас зеленеет Вайт, а затем
все море с сотней разбросанных
по неизмеримому рейду кораблей, ожидающих, как и мы, попутного ветра.
Все это, кажется, пустяки, а между тем это придает обществу чрезвычайно много
по крайней мере наружного гуманитета.
Все размещены были очень удобно
по многочисленным каютам стопушечного старого английского корабля.
Какое счастье, что они не понимали друг друга! Но
по одному лицу,
по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «Не то, сволочь, говорят тебе!» И
все в этом роде.
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб
по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч
по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда
все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет
весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
Завтрак снова является на столе, после завтрака кофе. Иван Петрович приехал на три дня с женой, с детьми, и с гувернером, и с гувернанткой, с нянькой, с двумя кучерами и с двумя лакеями. Их привезли восемь лошадей:
все это поступило на трехдневное содержание хозяина. Иван Петрович дальний родня ему
по жене: не приехать же ему за пятьдесят верст — только пообедать! После объятий начался подробный рассказ о трудностях и опасностях этого полуторасуточного переезда.
А вот тут вынимается сто рублей: стыдно же написать при
всех двадцать пять, даже пятьдесят, когда Осип Осипыч и Михайло Михайлыч написали
по сту.
Английский лоцман соснет немного ночью, а остальное время стоит у руля, следит зорко за каждою струей, он и в туман бросает лот и
по грунту распознает место.
Всего хуже встречные суда, а их тут множество.
Но худо ли, хорошо ли, а каюта была убрана;
все в ней расставлено и разложено
по возможности как следует; каждой вещи назначено место на два, на три года.
Трудно было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет
по столу до тех пор, пока обратный толчок не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать ничего нельзя, даже читать. Сидя ли, лежа ли, а
все надо думать о равновесии, упираться то ногой, то рукой.
Я ахнул: платье, белье, книги, часы, сапоги,
все мои письменные принадлежности, которые я было расположил так аккуратно
по ящикам бюро, —
все это в кучке валялось на полу и при каждом толчке металось то направо, то налево.
Ящики выскочили из своих мест, щетки, гребни, бумаги, письма —
все ездило
по полу вперегонку, что скорее скакнет в угол или оттуда на средину.
«Поди к вахтенному, — сказал рассыльный, —
всех требуют!» Фаддеев сделался очень серьезен и пошел, а
по возвращении был еще серьезнее.
«Вот ведь это кто
все рассказывает о голубом небе да о тепле!» — сказал Лосев. «Где же тепло? Подавайте голубое небо и тепло!..» — приставал я. Но дед маленькими своими шажками проворно пошел к карте и начал мерять
по ней циркулем градусы да чертить карандашом. «Слышите ли?» — сказал я ему.
А если кто-нибудь при нем скажет или сделает не отлично, так он посмотрит только испытующим взглядом на
всех кругом и улыбнется по-своему.
Что там наверху?» — «Господи! как тепло, хорошо ходить-то
по палубе: мы
все сапоги сняли», — отвечал он с своим равнодушием, не спрашивая ни себя, ни меня и никого другого об этом внезапном тепле в январе, не делая никаких сближений, не задавая себе задач…
Однако идти
по мостовой не совсем гладко: она
вся состоит из небольших довольно острых каменьев: и сквозь подошву чувствительно.
Все они, на разных языках, больше по-французски и по-английски, очень плохо на том и другом, навязывались в проводники.
И тут солнце светит не по-нашему, как-то румянее; тени оттого
все резче, или уж мне так показалось после продолжительной дурной погоды.
Но
все тихо:
по климату — это столица мира;
по тишине, малолюдству и образу жизни — степная деревня.
По просьбе консула, несмотря на воскресенье, нам отперли один магазин, лучший на
всем острове, и этот магазин — английский.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та,
по крайней мере, передаст
все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.