Неточные совпадения
Я
после каждой прогулки возвращаюсь домой с набитыми всякой всячиной карманами, и потом, выкладывая каждую вещь на стол, принужден сознаваться, что вот
это вовсе не нужно,
это у меня есть и т. д.
После завтрака, состоявшего из горы мяса, картофеля и овощей, то есть тяжелого обеда, все расходились: офицеры в адмиралтейство на фрегат к работам, мы, не офицеры, или занимались дома, или шли за покупками, гулять, кто в Портсмут, кто в Портси, кто в Саутси или в Госпорт —
это названия четырех городов, связанных вместе и составляющих Портсмут.
Завтрак снова является на столе,
после завтрака кофе. Иван Петрович приехал на три дня с женой, с детьми, и с гувернером, и с гувернанткой, с нянькой, с двумя кучерами и с двумя лакеями. Их привезли восемь лошадей: все
это поступило на трехдневное содержание хозяина. Иван Петрович дальний родня ему по жене: не приехать же ему за пятьдесят верст — только пообедать!
После объятий начался подробный рассказ о трудностях и опасностях
этого полуторасуточного переезда.
Нет, не отделяет в уме ни копейки, а отделит разве столько-то четвертей ржи, овса, гречихи, да того-сего, да с скотного двора телят, поросят, гусей, да меду с ульев, да гороху, моркови, грибов, да всего, чтоб к Рождеству послать столько-то четвертей родне, «седьмой воде на киселе», за сто верст, куда уж он посылает десять лет
этот оброк, столько-то в год какому-то бедному чиновнику, который женился на сиротке, оставшейся
после погорелого соседа, взятой еще отцом в дом и там воспитанной.
После всего
этого отделилась от берега шлюпка под русским флагом.
В
этой, по-видимому, сонной и будничной жизни выдалось, однако ж, одно необыкновенное, торжественное утро. 1-го марта, в воскресенье,
после обедни и обычного смотра команде,
после вопросов: всем ли она довольна, нет ли у кого претензии, все, офицеры и матросы, собрались на палубе. Все обнажили головы: адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской устав Петра Великого.
7-го или 8-го марта, при ясной, теплой погоде, когда качка унялась, мы увидели множество какой-то красной массы, плавающей огромными пятнами по воде. Наловили ведра два — икры. Недаром видели стаи рыбы, шедшей незадолго перед тем тучей под самым носом фрегата. Я хотел продолжать купаться, но
это уже были не тропики: холодно, особенно
после свежего ветра. Фаддеев так с радости и покатился со смеху, когда я вскрикнул, лишь только он вылил на меня ведро.
А
после, когда я увидел Столовую гору,
эта мне показалась пригорком.
Я
после сам имел случай поверить
это собственным наблюдением.
Они
после обеда просили м-с Вельч и Каролину пить чай en famille, вместе, как
это делается у нас, в России.
Это обстоятельство подало кафрам первый и главный повод к открытой вражде с европейцами, которая усилилась еще более, когда, вскоре
после того, англичане расстреляли одного из значительных вождей, дядю Гаики, по имени Секо, оказавшего сопротивление при отнятии европейцами у его племени украденного скота.
Это был для меня трудный подвиг: пить, да еще
после обеда!
Мистер Бен
после подтвердил слова его и прибавил, что гиен и шакалов водится множество везде в горах, даже поблизости Капштата. Их отравляют стрихнином. «И тигров тоже много, — говорил он, — их еще на прошлой неделе видели здесь в ущелье. Но здешние тигры мелки, с большую собаку».
Это видно по шкурам, которые продаются в Капштате.
Хозяева повели нас в свой сад:
это был лучший, который я видел
после капштатского ботанического.
Кажется,
это в первый раз случилось — служба в православной церкви в южном полушарии, на волнах,
после только что утихшей бури.
Матросы, как мухи, тесной кучкой сидят на вантах, тянут, крутят веревки, колотят деревянными молотками. Все
это делается не так, как бы делалось стоя на якоре. Невозможно:
после бури идет сильная зыбь, качка, хотя и не прежняя, все продолжается. До берега еще добрых 500 миль, то есть 875 верст.
За обедом был, между прочим, суп из черепахи; но
после того супа, который я ел в Лондоне,
этого нельзя было есть. Там умеют готовить, а тут наш Карпов как-то не так зарезал черепаху, не выдержал мяса, и оно вышло жестко и грубо. Подавали уток; но утки значительно похудели на фрегате. Зато крику, шуму, веселья было без конца! Я был подавлен, уничтожен зноем. А товарищи мои пили за обедом херес, портвейн, как будто были в Петербурге!
«И они в пятнах, — сказал он про себя, — что за чудо!» Но о перчатках нечего было и хлопотать: мы с апреля, то есть с мыса Доброй Надежды, и не пробовали надевать их — напрасный труд, не наденешь в
этом жару, а и наденешь, так будешь не рад — не скинешь
после.
Когда,
после молебна, мы стали садиться на шлюпки, в
эту минуту, по свистку, взвились кверху по снастям свернутые флаги, и люди побежали по реям, лишь только русский флаг появился на адмиральском катере.
Я не раз упомянул о разрезывании брюха. Кажется, теперь
этот обычай употребляется реже.
После нашего прихода, когда правительство убедится, что и ему самому, не только подданным, придется изменить многое у себя, конечно будут пороть брюхо еще реже. А вот пока что говорит об
этом обычае мой ученый источник, из которого я привел некоторые места в начале
этого письма...
Это, как я узнал
после, полупарадный костюм, соответствующий нашим вицмундирам.
Сегодня дождь, но теплый, почти летний, так что даже кот Васька не уходил с юта, а только сел под гик. Мы видели, что две лодки, с значками и пиками, развозили по караульным лодкам приказания,
после чего
эти отходили и становились гораздо дальше. Адмирал не приказал уже больше и упоминать о лодках. Только если последние станут преследовать наши, велено брать их на буксир и таскать с собой.
Но
это все неважное: где же важное? А вот: 9-го октября,
после обеда, сказали, что едут гокейнсы. И
это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер посылает сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я был там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая руки; но они молча, едва отвечая на поклон, брали руку. Что
это значит? Они, такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут… Да что
это у всех такая торжественная мина; никто не улыбается?
Вчера, 28-го, когда я только было собрался уснуть
после обеда, мне предложили кататься на шлюпке в море. Мы
этим нет-нет да и напомним японцам, что вода принадлежит всем и что мешать в
этом они не могут, и таким образом мы удерживаем
это право за европейцами. Наши давно дразнят японцев, катаясь на шлюпках.
Губернатор, узнав, что мы отказываемся принять и другое место, отвечал, что больше у него нет никаких, что указанное нами принадлежит князю Омуре, на которое он не имеет прав. Оба губернатора
после всего
этого успокоились: они объявили нам, что полномочные назначены, место отводят, следовательно, если мы и за
этим за всем уходим, то они уж не виноваты.
В шесть часов мы были уже дома и сели за третий обед — с чаем. Отличительным признаком
этого обеда или «ужина», как упрямо называл его отец Аввакум, было отсутствие супа и присутствие сосисок с перцем, или, лучше, перца с сосисками, — так было его много положено. Чай тоже, кажется, с перцем. Есть мы, однако ж, не могли: только шкиперские желудки флегматически поглощали мяса через три часа
после обеда.
После обеда нас повели в особые галереи играть на бильярде. Хозяин и некоторые гости, узнав, что мы собираемся играть русскую, пятишаровую партию, пришли было посмотреть, что
это такое, но как мы с Посьетом в течение получаса не сделали ни одного шара, то они постояли да и ушли, составив себе, вероятно, не совсем выгодное понятие о русской партии.
Опять сомнение и в
этих пустяках: даже готовились,
после долгих совещаний, отказать, да их не послушали.
Коронки
эти делаются, как я
после узнал, из папье-маше.
Хозяева были любезны. Пора назвать их: старика зовут Тсутсуй Хизе-но-ками-сама, второй Кавадзи Сойемон-но-ками… нет, не ками, а дзио-сами,
это все равно: «дзио» и «ками» означают равный титул; третий Алао Тосан-но-ками-сама; четвертого… забыл,
после скажу. Впрочем, оба последние приданы только для числа и большей важности, а в сущности они сидели с поникшими головами и молча слушали старших двух, а может быть, и не слушали, а просто заседали.
Лишь только завидит кого-нибудь равного себе, сейчас колени у него начинают сгибаться, он точно извиняется, что у него есть ноги, потом он быстро наклонится, будто переломится пополам, руки вытянет по коленям и на несколько секунд оцепенеет в
этом положении;
после вдруг выпрямится и опять согнется, и так до трех раз и больше.
Мы
после узнали, что для изготовления
этого великолепного обеда был приглашен повар симабарского удельного князя. Симабара — большой залив по ту сторону мыса Номо, милях в двадцати от Нагасаки. Когда князь Симабара едет ко двору, повар, говорили японцы, сопутствует ему туда щеголять своим искусством.
Адмирал предложил тост: «За успешный ход наших дел!» Кавадзи,
после бокала шампанского и трех рюмок наливки, положил голову на стол, пробыл так с минуту, потом отряхнул хмель, как сон от глаз, и быстро спросил: «Когда он будет иметь удовольствие угощать адмирала и нас в последний раз у себя?» — «Когда угодно, лишь бы
это не сделало ему много хлопот», — отвечено ему.
Кичибе, не зная ничего
этого,
после обеда начал вертеться подле меня и, по своему обыкновению, задыхаться смехом и кряхтеть.
Все открывшееся перед нами пространство, с лесами и горами, было облито горячим блеском солнца; кое-где в полях работали люди, рассаживали рис или собирали картофель, капусту и проч. Над всем
этим покоился такой колорит мира, кротости, сладкого труда и обилия, что мне,
после долгого, трудного и под конец даже опасного плавания, показалось
это место самым очаровательным и надежным приютом.
Он нам показывал много лакированных вещей работы здешних жителей: чашки для кушанья, поставцы, судки, подносы и т. п.; но
после японских вещей в
этом роде на
эти и глядеть было нельзя.
После обеда вдруг, откуда ни возьмись, задул крепкий, но попутный ветер с берега, который был виден влево:
это берег Люсона.
Но говорят и пишут, между прочим американец Вилькс, француз Малля (Mallat), что здесь нет отелей; что иностранцы,
после 11-ти часов, удаляются из города, который на ночь запирается, что остановиться негде, но что зато все гостеприимны и всякий дом к вашим услугам.
Это заставляет задумываться: где же остановиться, чтоб не быть обязанным никому? есть ли необходимые для путешественника удобства?
После довольно продолжительной конференции наконец сочинили пять слов, которые долженствовали заключать в себе вопрос: «Где здесь французская отель?» С
этим обратились мы к солдату, праздно стоявшему в тени какого-то желтого здания, похожего на казармы.
Но ведь
это я все узнал не дорогой к трактиру, а
после: зачем же забегать?
«Зачем так много всего
этого? — скажешь невольно, глядя на
эти двадцать, тридцать блюд, — не лучше ли два-три блюда, как у нас?..» Впрочем, я не знаю, что лучше: попробовать ли понемногу от двадцати блюд или наесться двух так, что человек
после обеда часа два томится сомнением, будет ли он жив к вечеру, как
это делают иные…
В тагальских деревнях между хижинами много красивых домов легкой постройки —
это дачи горожан, которые бегут сюда, между прочим, тотчас
после первых приступов землетрясения, как сказал мне утром мсье Демьен.
Наконец объявлено, что не сегодня, так завтра снимаемся с якоря. Надо было перебраться на фрегат. Я последние два дня еще раз объехал окрестности, был на кальсадо, на Эскольте, на Розарио, в лавках. Вчера отправил свои чемоданы домой, а сегодня,
после обеда, на катере отправился и сам. С нами поехал француз Рl. и еще испанец, некогда моряк, а теперь commandant des troupes, как он называл себя. В
этот день обещали быть на фрегате несколько испанских семейств, в которых были приняты наши молодые люди.
После того Манила не раз подвергалась нападениям китайцев, даже японских пиратов, далее голландцев, которые завистливым оком заглянули и туда, наконец, англичан.
Эти последние, воюя с испанцами, напали, в 1762 году, и на Манилу и вконец разорили ее. Через год и семь месяцев мир был заключен и колония возвращена Испании.
Вечером, идучи к адмиралу пить чай, я остановился над люком общей каюты посмотреть, с чем
это большая сковорода стоит на столе. «Не хотите ли попробовать жареной акулы?» — спросили сидевшие за столом. «Нет». — «Ну так ухи из нее?» — «Вы шутите, — сказал я, — разве она годится?» — «Отлично!» — отвечали некоторые. Но я
после узнал, что те именно и не дотрогивались до «отличного» блюда, которые хвалили его.
Но
это все темные времена корейской истории; она проясняется немного с третьего века по Рождеству Христову. Первобытные жители в ней были одних племен с манчжурами, которых сибиряки называют тунгусами. К ним присоединились китайские выходцы.
После Рождества Христова один из тунгус, Гао, основал царство Гао-ли.
От нечего делать я развлекал себя мыслью, что увижу наконец,
после двухлетних странствий, первый русский, хотя и провинциальный, город. Но и то не совсем русский, хотя в нем и русские храмы, русские домы, русские чиновники и купцы, но зато как голо все! Где
это видано на Руси, чтоб не было ни одного садика и палисадника, чтоб зелень, если не яблонь и груш, так хоть берез и акаций, не осеняла домов и заборов? А
этот узкоглазый, плосконосый народ разве русский? Когда я ехал по дороге к городу, мне
Еще однообразнее всего
этого лежит глубокая ночь две трети суток над
этими пустынями. Солнце поднимается невысоко, выглянет из-за гор, протечет часа три, не отрываясь от их вершин, и спрячется, оставив
после себя продолжительную огнистую зарю. Звезды в
этом прозрачном небе блещут так же ярко, лучисто, как под другими, не столь суровыми небесами.
Но потом,
после нескольких разговоров с адмиралом об
этом, он сам сжалился.
Пока моряки переживали свою «страшную» минуту, не за себя, а за фрегат, конечно, — я и другие, неприкосновенные к делу, пили чай, ужинали и, как у себя дома, легли спать.
Это в первый раз
после тревог, холода, качки!