Неточные совпадения
Меня удивляет, как могли вы не получить моего первого
письма из Англии, от 2/14 ноября 1852 года,
и второго из Гонконга, именно из мест, где об участи
письма заботятся, как о судьбе новорожденного младенца.
В Англии
и ее колониях
письмо есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи рук, по железным
и другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие,
и находит неминуемо того, к кому послано, если только он жив,
и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же.
Я в предыдущих
письмах познакомил вас с ним
и почти со всеми моими спутниками.
Здесь прилагаю два
письма к вам, которые я не послал из Англии, в надежде, что со временем успею дополнить их наблюдениями над тем, что видел
и слышал в Англии,
и привести все в систематический порядок, чтобы представить вам удовлетворительный результат двухмесячного пребывания нашего в Англии.
Теперь вижу, что этого сделать не в состоянии,
и потому посылаю эти
письма без перемены, как они есть.
Тогда я был болен
и всячески расстроен: все это должно было отразиться
и в
письме.
Как я обрадовался вашим
письмам —
и обрадовался бескорыстно! в них нет ни одной новости,
и не могло быть: в какие-нибудь два месяца не могло ничего случиться; даже никто из знакомых не успел выехать из города или приехать туда.
Письмо это, со многими другими, взял английский лоцман, который провожал нас по каналу
и потом съехал на рыбачьем боте у самого Лизарда.
Я дал ему
письмо, которое уже у меня было готово, он схватил
и опустил его в карман, кивнув тоже головой.
Но пора кончить это
письмо… Как? что?.. А что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где же все? Вправе ли вы требовать этого от меня? Ведь вы просили писать вам о том, что я сам увижу, а не то, что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все, что я видел в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания на Мадере. Жителей всех я не видел, властей тоже
и даже не успел хорошенько посетить ни одного виноградника.
Пароход забросит немногие
письма, возьмет другие
и спешит пройти мимо обреченной на мертвый покой страны.
К нам наехали, по обыкновению, разные лица, с рекомендательными
письмами от датских, голландских
и прочих кораблей, портные, прачки мужеского пола
и т. п.
В отеле в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня
и жизни. После десерта все двинулись к буфету, где, в черном платье, с черной сеточкой на голове, сидела Каролина
и с улыбкой наблюдала, как смотрели на нее. Я попробовал было подойти к окну, но места были ангажированы,
и я пошел писать к вам
письма, а часа в три отнес их сам на почту.
Но нам было не до спанья: мы радовались, что, по обязательности адмирала, с помощию взятых им у банкиров Томсона
и К0 рекомендательных
писем, мы увидим много нового
и занимательного.
Мы отдали ему рекомендательное
письмо от нашего банкира из Капштата. Он прочел
и потом изъявил опасение, что нам, по случаю воскресенья, не удастся видеть всего замечательного. «Впрочем, ничего, — прибавил он, — я постараюсь кое-что показать вам».
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа
и картофель, —
и какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины
и красоты. Сейчас разрезал один
и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел писать
письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы
и что за неживописный — китайцы!
Пишу теперь в море
и не знаю, когда
и где отправлю
письмо; разве из Китая; но в Китай мы пойдем уже из Японии.
В домах не видать признака жизни, а между тем в них
и из них вбегают
и выбегают кули, тащат товары,
письма, входят
и выходят англичане, под огромными зонтиками, в соломенных или полотняных шляпах,
и все до одного,
и мы тоже, в белых куртках, без жилета, с едва заметным признаком галстуха.
С приходом в порт Ллойд у нас было много приятных ожиданий, оттого мы
и приближались неравнодушно к новому берегу, нужды нет, что он пустой. Там ожидали нас: корвет из Камчатки, транспорт из Ситхи
и курьеры из России, которые, конечно, привезли
письма. Все волновались этими надеждами.
Суда здесь, курьеры здесь, а с ними
и письма. Сколько расспросов, новостей! У всех
письма в руках, у меня целая дюжина.
Льода, выслушав, выпрямился, обратился к Посьету, который сидел подле баниосов,
и объявил, что губернатор просит прислать
письмо, адресованное собственно к нему.
Когда отдали
письмо Бабa-Городзаймону, он развязал деревянный лакированный ящик, поставил его на стол, принял
письмо обеими руками, поднял его, в знак уважения, ко лбу, положил в ящик
и завязал опять в платок, украшенный губернаторскими гербами.
«Хи, хи, хи!» — повторял тот
и, обратившись к нам, перевел, что
письмо будет доставлено верно
и в тот же день.
Дня через три приехали опять гокейнсы, то есть один Баба
и другой, по обыкновению новый, смотреть фрегат. Они пожелали видеть адмирала, объявив, что привезли ответ губернатора на
письма от адмирала
и из Петербурга. Баниосы передали, что его превосходительство «увидел
письмо с удовольствием
и хорошо понял»
и что постарается все исполнить. Принять адмирала он, без позволения, не смеет, но что послал уже курьера в Едо
и ответ надеется получить скоро.
Да притом надо было послать бумаги
и письма, через Гонконг
и Ост-Индию, в Европу.
Не предвидя возможности посылать к вам
писем из Нагасаки, я перестал писать их
и начал вести дневник. Но случай послать
письмо представляется,
и я вырываю несколько листов из дневника, чем
и заключу это
письмо. Сообщу вам, между прочим, о нашем свидании с нагасакским губернатором, как оно записано у меня под 9-м сентября.
Я не раз упомянул о разрезывании брюха. Кажется, теперь этот обычай употребляется реже. После нашего прихода, когда правительство убедится, что
и ему самому, не только подданным, придется изменить многое у себя, конечно будут пороть брюхо еще реже. А вот пока что говорит об этом обычае мой ученый источник, из которого я привел некоторые места в начале этого
письма...
В бумаге заключалось согласие горочью принять
письмо. Только было, на вопрос адмирала, я разинул рот отвечать, как губернатор взял другую бумагу, таким же порядком прочел ее; тот же старик, секретарь, взял
и передал ее, с теми же церемониями, Кичибе. В этой второй бумаге сказано было, что «
письмо будет принято, но что скорого ответа на него быть не может».
Весь день
и вчера всю ночь писали бумаги в Петербург; не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам стать на внутренний рейд. Им сказано, что хотим стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора
и завтра хотели быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить места, пока в Едо не прочтут
письма из России
и не узнают, в чем дело, в надежде, что, может быть,
и на берег выходить не понадобится.
Адмирал, между прочим, приказал прибавить в
письме, что «это событие случилось до получения первых наших бумаг
и не помешало им распорядиться принятием их, также определить церемониал свидания российского полномочного с губернатором
и т. п., стало быть, не помешает
и дальнейшим распоряжениям, так как ход государственных дел в такой большой империи остановиться не может, несмотря ни на какие обстоятельства.
Подите с ними! Они стали ссылаться на свои законы, обычаи. На другое утро приехал Кичибе
и взял ответ к губернатору. Только что он отвалил, явились
и баниосы, а сегодня, 11 числа, они приехали сказать, что
письмо отдали, но что из Едо не получено
и т. п. Потом заметили, зачем мы ездим кругом горы Паппенберга. «Так хочется», — отвечали им.
Наконец, 23-го утром, запалили японские пушки: «А! судно идет!» Которое? Мы волновались. Кто поехал навстречу, кто влез на марсы, на салинги — смотреть. Уж не англичане ли? Вот одолжат! Нет, это наш транспорт из Шанхая с
письмами, газетами
и провизией.
А мы велели сказать, что дадим
письма в Европу,
и удивляемся, как губернатору могла прийти в голову мысль мешать сношению двух европейских судов между собою?
Потом секретарь
и баниосы начали предлагать вопросы: «Что нас заставляет идти внезапно?» — «Нечего здесь больше делать», — отвечали им. «Объяснена ли причина в
письме к губернатору?» — «В этих бумагах объяснены мои намерения», — приказал сказать адмирал.
В Китае мятеж; в России готовятся к войне с Турцией. Частных
писем привезли всего два. Меня зовут в Шанхай: опять раздумье берет, опять нерешительность — да как, да что? Холод
и лень одолели совсем, особенно холод,
и лень тоже особенно. Вчера я спал у капитана в каюте; у меня невозможно раздеться; я пишу, а другую руку спрятал за жилет; ноги зябнут.
Прощайте! Не сетуйте, если это
письмо покажется вам вяло, скудно наблюдениями или фактами
и сухо; пеняйте столько же на меня, сколько
и на Янсекиян
и его берега: они тоже скудны
и незанимательны, нельзя сказать только сухи; немудрено, что они так отразились
и в моем
письме.
В одном из прежних
писем я говорил о способе их действия: тут, как ни знай сердце человеческое, как ни будь опытен, а трудно действовать по обыкновенным законам ума
и логики там, где нет ключа к миросозерцанию, нравственности
и нравам народа, как трудно разговаривать на его языке, не имея грамматики
и лексикона.
В Новый год, вечером, когда у нас все уже легли, приехали два чиновника от полномочных, с двумя второстепенными переводчиками, Сьозой
и Льодой,
и привезли ответ на два вопроса. К. Н. Посьет спал; я ходил по палубе
и встретил их. В бумаге сказано было, что полномочные теперь не могут отвечать на предложенные им вопросы, потому что у них есть ответ верховного совета на
письмо из России
и что, по прочтении его, адмиралу, может быть, ответы на эти вопросы
и не понадобятся. Нечего делать, надо было подождать.
Другой подарил чернильницу с золотыми украшениями, со всем прибором для
письма, с тушью, кистями, стопой бумаги
и даже с восковыми раскрашенными свечами.
Тсутсуй
и Кавадзи объявили, что они имеют вручить
письмо от верховного совета.
А уж в этом ящике
и лежала грамота от горочью, в ответ на
письмо из России, писанная на золоченой, толстой, как пергамент, бумаге
и завернутая в несколько шелковых чехлов.
Но довольно Ликейских островов
и о Ликейских островах, довольно
и для меня
и для вас! Если захотите знать подробнее долготу, широту места, пространство, число островов, не поленитесь сами взглянуть на карту, а о нравах жителей, об обычаях, о произведениях, об истории — прочтите у Бичи, у Бельчера. Помните условие: я пишу только
письма к вам о том, что вижу сам
и что переживаю изо дня в день.
Измученные, мы воротились домой. Было еще рано, я ушел в свою комнату
и сел писать
письма. Невозможно: мною овладело утомление; меня гнело; перо падало из рук; мысли не связывались одни с другими; я засыпал над бумагой
и поневоле последовал полуденному обычаю: лег
и заснул крепко до обеда.
Сегодня опять японцы взяли контр-презенты
и уехали. Мы в эту минуту снимаемся с якоря. Шкуна идет делать опись ближайшим к Японии островам, потом в Шанхай, а мы к берегам Сибири; но прежде, кажется, хотят зайти к корейским берегам. Транспорт идет с нами. В Едо послано
письмо с приглашением полномочным прибыть в Аниву для дальнейших переговоров.
Скоро ли же
и эти страны свяжутся в одну цепь
и будут посылать в Европу
письма, товары
и т. п.?
Вчера, 17-го, какая встреча: обедаем; говорят, шкуна какая-то видна. Велено поднять флаг
и выпалить из пушки. Она подняла наш флаг. Браво! Шкуна «Восток» идет к нам с вестями из Европы, с
письмами… Все ожило. Через час мы читали газеты, знали все, что случилось в Европе по март. Пошли толки, рассуждения, ожидания. Нашим судам велено идти к русским берегам. Что-то будет? Скорей бы добраться: всего двести пятьдесят миль осталось до места, где предположено ждать дальнейших приказаний.
Но, однако ж, кончилось все-таки тем, что вот я живу, у кого — еще
и сам не знаю; на досках постлана мне постель, вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено,
и я сижу за столом
и пишу
письма в Москву, к вам, на Волгу.
При этом
письме я приложу для вашего любопытства образец этих трудов: молитву Господню на якутском, тунгусском
и колошенском языках, которая сообщена мне здесь. Что значат трудности английского выговора в сравнении с этими звуками, в произношении которых участвуют не только горло, язык, зубы, щеки, но
и брови,
и складки лба,
и даже, кажется, волосы! А какая грамматика! то падеж впереди имени, то притяжательное местоимение слито с именем
и т. п.
И все это преодолено!
В последнее наше пребывание в Шанхае, в декабре 1853 г.,
и в Нагасаки, в январе 1854 г., до нас еще не дошло известие об окончательном разрыве с Турцией
и Англией; мы знали только, из запоздавших газет
и писем, что близко к тому, —
и больше пока ничего.