Неточные совпадения
«Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, — сказал я, — если б вам было жаль, что на мою, а
не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто
не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается
прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом.
Я в это время
читал замечательную книгу, от которой нельзя оторваться, несмотря на то, что
читал уже
не совсем новое.
Взглянешь около себя и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь рев ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы:
не раз содрогнешься за участь путешественников!.. Но я убедился, что
читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние. Говорят, и умирающему
не так страшно умирать, как свидетелям смотреть на это.
Ужели вам
не наскучило слушать и
читать, что пишут о Европе и из Европы, особенно о Франции и Англии?
Но… однако… что вы скажете, друзья мои,
прочитав это… эту… это письмо из Англии? куда я заехал? что описываю? скажете, конечно, что я повторяюсь, что я…
не выезжал…
Трудно было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу до тех пор, пока обратный толчок
не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать ничего нельзя, даже
читать. Сидя ли, лежа ли, а все надо думать о равновесии, упираться то ногой, то рукой.
«Да неужели есть берег? — думаешь тут, — ужели я был когда-нибудь на земле, ходил твердой ногой, спал в постели, мылся пресной водой, ел четыре-пять блюд, и все в разных тарелках,
читал, писал на столе, который
не пляшет?
Но денька два-три прошли, перемены
не было: тот же ветер нес судно, надувая паруса и навевая на нас прохладу. По-русски приличнее было бы назвать пассат вечным ветром. Он от века дует одинаково, поднимая умеренную зыбь, которая
не мешает ни
читать, ни писать, ни думать, ни мечтать.
И уйдешь,
не объяснив ничего, но уйдешь в каком-то чаду раздумья и на другой день жадно
читаешь опять.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком
не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти
не глядели, перестали заниматься,
читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Спутники мои беспрестанно съезжали на берег, некоторые уехали в Капштат, а я глядел на холмы, ходил по палубе,
читал было, да
не читается, хотел писать —
не пишется. Прошло дня три-четыре, инерция продолжалась.
Я припоминал все, что
читал еще у Вальяна о мысе и о других: описание песков, зноя, сражений со львами, о фермерах, и
не верилось мне, что я еду по тем самым местам, что я в 10 000 милях от отечества.
Они сами должны были
читать историю края на песках, на каменных скрижалях гор, где
не осталось никаких следов минувшего.
Если обратишься с этим вопросом к курсу географии, получишь в ответ, что пространство, занимаемое колониею, граничит к северу рекою Кейскамма, а в газетах, помнится,
читал, что граница с тех пор во второй или третий раз меняет место и обещают, что она
не раз отодвинется дальше.
Но беспечен насчет всего, что лежит вне его прямых занятий;
читает, гуляет, спит, ест с одинаковым расположением,
не отдавая ничему особого преимущества, — это остатки юношества.
Он порядочно говорил по-французски и откровенно объяснил, что он так много слышал и
читал о русских, что
не мог превозмочь любопытства и пришел познакомиться с нами.
Сколько описаний
читал я о фермерах, о их житье-бытье; как жадно следил за приключениями, за битвами их с дикими, со зверями,
не думая, что когда-нибудь…
Мы отдали ему рекомендательное письмо от нашего банкира из Капштата. Он
прочел и потом изъявил опасение, что нам, по случаю воскресенья,
не удастся видеть всего замечательного. «Впрочем, ничего, — прибавил он, — я постараюсь кое-что показать вам».
Начиная с Зондского пролива, мы все наслаждались такими ночами. Небо как книга здесь, которую
не устанешь
читать: она здесь открытее и яснее, как будто само небо ближе к земле. Мы с бароном Крюднером подолгу стояли на вахтенной скамье, любуясь по ночам звездами, ярко игравшей зарницей и особенно метеорами, которые, блестя бенгальскими огнями, нередко бороздили небо во всех направлениях.
Мы пошли вверх на холм. Крюднер срубил капустное дерево, и мы съели впятером всю сердцевину из него. Дальше было круто идти. Я
не пошел: нога
не совсем была здорова, и я сел на обрубке, среди бананов и таро, растущего в земле, как морковь или репа.
Прочитав, что сандвичане делают из него poп-poп, я спросил каначку, что это такое. Она тотчас повела меня в свою столовую и показала горшок с какою-то белою кашею, вроде тертого картофеля.
В бумаге заключалось согласие горочью принять письмо. Только было, на вопрос адмирала, я разинул рот отвечать, как губернатор взял другую бумагу, таким же порядком
прочел ее; тот же старик, секретарь, взял и передал ее, с теми же церемониями, Кичибе. В этой второй бумаге сказано было, что «письмо будет принято, но что скорого ответа на него быть
не может».
Адмирал
не может видеть праздного человека; чуть увидит кого-нибудь без дела, сейчас что-нибудь и предложит: то бумагу написать, а казалось, можно бы morgen, morgen, nur nicht heute, кому посоветует
прочесть какую-нибудь книгу; сам даже возьмет на себя труд выбрать ее в своей библиотеке и укажет, что
прочесть или перевести из нее.
При этом случае разговор незаметно перешел к женщинам. Японцы впали было в легкий цинизм. Они, как все азиатские народы, преданы чувственности,
не скрывают и
не преследуют этой слабости. Если хотите узнать об этом что-нибудь подробнее,
прочтите Кемпфера или Тунберга. Последний посвятил этому целую главу в своем путешествии. Я
не был внутри Японии и
не жил с японцами и потому мог только кое-что уловить из их разговоров об этом предмете.
«Что там написано?
прочтите», — спросили мы Гошкевича. «
Не вижу, высоко», — отвечал он. Мы забыли, что он был близорук.
Но довольно Ликейских островов и о Ликейских островах, довольно и для меня и для вас! Если захотите знать подробнее долготу, широту места, пространство, число островов,
не поленитесь сами взглянуть на карту, а о нравах жителей, об обычаях, о произведениях, об истории —
прочтите у Бичи, у Бельчера. Помните условие: я пишу только письма к вам о том, что вижу сам и что переживаю изо дня в день.
Напрасно мы ждали,
не взглянут ли они кругом себя, но ни одна
не шевельнулась, и мы
не могли
прочесть благоговения или чего-нибудь другого на лицах их.
Мальчишки стояли на коленях по трое в ряд; один
читал молитвы, другие повторяли нараспев, да тут же кстати и шалили, — все тагалы; взрослых мужчин
не было ни одного.
Я с жадностью смотрел на это зрелище, за которое бог знает что дали бы в Петербурге. Я был, так сказать, в первом ряду зрителей, и если б действующим лицом было
не это тупое, крепко обтянутое непроницаемой кожей рыло, одаренное только способностью глотать, то я мог бы
читать малейшее ощущение страдания и отчаяния на сколько-нибудь более органически развитой физиономии.
Сказали еще, что если я
не хочу ехать верхом (а я
не хочу), то можно ехать в качке (сокращенное качалке), которую повезут две лошади, одна спереди, другая сзади. «Это-де очень удобно: там можно
читать, спать». Чего же лучше? Я обрадовался и просил устроить качку. Мы с казаком, который взялся делать ее, сходили в пакгауз, купили кожи, ситцу, и казак принялся за работу.
Я заикнулся на этих словах
не потому, чтоб они были несправедливы, а потому, что, пробегая одну книгу о Якутске («Поездка в Якутск»), я
прочел там совсем противное о якутском обществе.
Автор в предисловии скромно называет записки материалами для будущей истории наших американских колоний; но
прочтя эти материалы,
не пожелаешь никакой другой истории молодого и малоизвестного края.
Он мне показал бумаги, какие сам писал до моего приезда в Лондон. Я
прочитал и увидел, что… ни за что
не напишу так, как они написаны, то есть таким строгим, точным и сжатым стилем: просто
не умею!
При кротости этого характера и невозмутимо-покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам. Преследование на море врагов нами или погоня врагов за нами казались ему больше фантазиею адмирала, капитана и офицеров. Он равнодушно глядел на все военные приготовления и продолжал, лежа или сидя на постели у себя в каюте,
читать книгу. Ходил он в обычное время гулять для моциона и воздуха наверх,
не высматривая неприятеля, в которого
не верил.