Неточные совпадения
«Нет, не в Париж хочу, — помните, твердил я вам, — не в Лондон, даже не в Италию,
как звучно бы о ней
ни пели [А. Н. Майков — примеч.
Наконец 7 октября фрегат «Паллада» снялся с якоря. С этим началась для меня жизнь, в которой каждое движение, каждый шаг, каждое впечатление
были не похожи
ни на
какие прежние.
Такой ловкости и цепкости,
какою обладает матрос вообще, а Фаддеев в особенности, встретишь разве в кошке. Через полчаса все
было на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил на комоде в углу полукружием и перевязал, на случай качки, веревками так, что нельзя
было вынуть
ни одной без его же чудовищной силы и ловкости, и я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.
Как ни массивен этот стол, но, при сильной качке, и его бросало из стороны в сторону, и чуть
было однажды не задавило нашего миньятюрного, доброго, услужливого распорядителя офицерского стола П. А. Тихменева.
Дружба,
как бы она
ни была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия. Только любовникам позволительно плакать и рваться от тоски, прощаясь, потому что там другие двигатели: кровь и нервы; оттого и боль в разлуке. Дружба вьет гнездо не в нервах, не в крови, а в голове, в сознании.
Как я обрадовался вашим письмам — и обрадовался бескорыстно! в них нет
ни одной новости, и не могло
быть: в какие-нибудь два месяца не могло ничего случиться; даже никто из знакомых не успел выехать из города или приехать туда.
«Зачем салфетка? — говорят англичане, — руки вытирать? да они не должны
быть выпачканы», так же
как и рот, особенно у англичан, которые не носят
ни усов,
ни бород.
Сядешь на эту софу, и
какая бы качка
ни была — килевая ли, то
есть продольная, или боковая, поперечная, — упасть
было некуда.
Какие бы, однако,
ни были взяты предосторожности против падения разных вещей, но почти при всяком толчке что-нибудь да найдет случай вырваться: или книга свалится с полки, или куча бумаг, карта поползет по столу и тут же захватит по дороге чернильницу или подсвечник.
Диван
был пригвожден и не упал, а я,
как ни крепился, но должен
был, к крайнему прискорбию, расстаться с диваном.
Кажется,
ни за что не умрешь в этом целебном, полном неги воздухе, в теплой атмосфере, то
есть не умрешь от болезни, а от старости разве, и то когда заживешь чужой век. Однако здесь оканчивает жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но она прибегла к целительности здешнего воздуха уже в последней крайности,
как прибегают к первому знаменитому врачу — поздно: с часу на час ожидают ее кончины.
А
есть ли там дрожжи?» Ну можно ли усерднее заботиться об исполнении своей обязанности,
как бы она священна
ни была,
как, например, обязанность о продовольствии товарищей?
Приехав на место, рыщут по этому жару целый день, потом являются на сборное место к обеду, и каждый
выпивает по нескольку бутылок портера или элю и после этого приедут домой
как ни в чем не бывало; выкупаются только и опять готовы
есть.
Горы не смотрели так угрюмо и неприязненно,
как накануне; они старались выказать, что
было у них получше, хотя хорошего, правду сказать,
было мало,
как солнце
ни золотило их своими лучами.
Возьмет книгу, все равно
какую, и оставит ее без сожаления; ляжет и уснет где
ни попало и когда угодно;
ест все без разбора, особенно фрукты.
После этого сравнения, мелькнувшего у меня в голове,
как ни резво бегали мыши,
как ни настойчиво заглядывала тень в окно, я не дал себе труда дознаваться,
какие мыши
были в Африке и кто заглядывал в окно, а крепко-накрепко заснул.
Но стекло
ни завтра,
ни послезавтра,
ни во вторичный мой приезд в Капштат вставлено не
было, да и теперь, я уверен, так же точно,
как и прежде, в него дует ветер и хлещет дождь, а в хорошую погоду летают комары.
Дальнейшее тридцатиоднодневное плавание по Индийскому океану
было довольно однообразно. Начало мая не лучше,
как у нас: небо постоянно облачно; редко проглядывало солнце.
Ни тепло,
ни холодно. Некоторые, однако ж, оделись в суконные платья — и умно сделали. Я упрямился, ходил в летнем, зато у меня не раз схватывало зубы и висок. Ожидали зюйд-вестовых ветров и громадного волнения, которому
было где разгуляться в огромном бассейне, чистом от самого полюса; но ветры стояли нордовые и все-таки благоприятные.
На другой день утром мы ушли, не видав
ни одного европейца, которых всего трое в Анжере. Мы плыли дальше по проливу между влажными, цветущими берегами Явы и Суматры. Местами, на гладком зеркале пролива, лежали,
как корзинки с зеленью, маленькие островки, означенные только на морских картах под именем Двух братьев, Трех сестер. Кое-где
были отдельно брошенные каменья, без имени, и те обросли густою зеленью.
Это британский тип красоты, нежной, чистой и умной, если можно так выразиться: тут не
было никаких роз,
ни лилий,
ни бровей дугой; все дело
было в чистоте и гармонии линий и оттенков,
как в отлично составленном букете.
Что это такое?
как я
ни был приготовлен найти что-нибудь оригинальное,
как много
ни слышал о том, что Вампоа богат, что он живет хорошо, но то, что мы увидели, далеко превзошло ожидание. Он тотчас повел нас показать сад, которым окружена дача. Про китайские сады говорят много хорошего и дурного.
Все комнаты оживлены чьим-то таинственным присутствием: много цветов, китайская библиотека, вазы, ларчики. Мы приездом своим
как будто спугнули кого-то. Но в доме не слыхать
ни шороха,
ни шелеста. А вон два-три туалета: нет сомнения, у Вампоа
есть жена, может
быть, две-три. Где ж они?
К нам не выехало
ни одной лодки,
как это всегда бывает в жилых местах; на берегу не видно
было ни одного человека; только около самого берега,
как будто в белых бурунах, мелькнули два огня и исчезли.
Как им
ни противно
быть в родстве с китайцами,
как ни противоречат этому родству некоторые резкие отличия одних от других, но всякий раз,
как поглядишь на оклад и черты их лиц, скажешь, что японцы и китайцы близкая родня между собою.
«Что ж бы то такое
ни было, воспитание ли, или
как то естественно, что жены там (в Японии) добры, жестоко верны и очень стыдливы».
Незаметно тоже
было в выражении лица
ни тупого самодовольства,
ни комической важности или наивной, ограниченной веселости,
как у многих из них.
Вон тот холм,
как он
ни зелен,
ни приютен, но ему чего-то недостает: он должен бы
быть увенчан белой колоннадой с портиком или виллой с балконами на все стороны, с парком, с бегущими по отлогостям тропинками.
Наконец Саброски, вздохнув глубоко и прищурив глаза, начал говорить так тихо,
как дух,
как будто у него не
было ни губ,
ни языка,
ни горла; он говорил вздохами; кончил, испустив продолжительный вздох. Кичибе, с своей улыбкой, с ясным взглядом и наклоненной головой, просто, без вздохов и печали, объявил, что сиогун,
ни больше
ни меньше,
как gestorben — умер!
Адмирал, между прочим, приказал прибавить в письме, что «это событие случилось до получения первых наших бумаг и не помешало им распорядиться принятием их, также определить церемониал свидания российского полномочного с губернатором и т. п., стало
быть, не помешает и дальнейшим распоряжениям, так
как ход государственных дел в такой большой империи остановиться не может, несмотря
ни на
какие обстоятельства.
Но баниосы не обрадовались бы, узнавши, что мы идем в Едо. Им об этом не сказали
ни слова. Просили только приехать завтра опять, взять бумаги да подарки губернаторам и переводчикам, еще прислать,
как можно больше, воды и провизии. Они не подозревают, что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией — на пути к Едо! Что-то
будет завтра?
Спросили, когда
будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот
какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана
была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом
ни слова.
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд, то
есть ветер дует прямо с кормы; ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать всех наверх — на якорь становиться!» — слышу давеча и бегу на ют. Вот мы и на якоре. Но что за безотрадные скалы!
какие дикие места!
ни кустика нет. Говорят,
есть деревня тут: да где же? не видать ничего, кроме скал.
Как ни холодно,
ни тесно
было нам, но и это путешествие, с маленькими лишениями и неудобствами, имело свою занимательность, может
быть, потому, что вносило хоть немного разнообразия в наши монотонные дни.
У нас употребление чая составляет самостоятельную, необходимую потребность; у англичан, напротив, побочную, дополнение завтрака, почти
как пищеварительную приправу; оттого им все равно, похож ли чай на портер, на черепаший суп, лишь бы
был черен, густ, щипал язык и не походил
ни на
какой другой чай.
Ни у кого другого, даже у немца, недостанет терпения так мелко и чисто выработать вещь, или это
будет стоить бог знает
каких денег.
Мы очень разнообразили время в своем клубе: один писал, другой читал, кто рассказывал, кто молча курил и слушал, но все жались к камину, потому что
как ни красиво
было небо,
как ни ясны ночи, а зима давала себя чувствовать, особенно в здешних домах.
Бесстыдство этого скотолюбивого народа доходит до какого-то героизма, чуть дело коснется до сбыта товара,
какой бы он
ни был, хоть яд!
После обеда нас повели в особые галереи играть на бильярде. Хозяин и некоторые гости, узнав, что мы собираемся играть русскую, пятишаровую партию, пришли
было посмотреть, что это такое, но
как мы с Посьетом в течение получаса не сделали
ни одного шара, то они постояли да и ушли, составив себе, вероятно, не совсем выгодное понятие о русской партии.
Очевидно, что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить с себя ответственность во всем, что бы мы
ни предприняли. Впрочем, положительно сказать ничего нельзя: может
быть, полномочные и действительно тут —
как добраться до истины? все средства к обману на их стороне. Они могут сказать нам, что один какой-нибудь полномочный заболел в дороге и что трое не могут начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
«Ну, это значит
быть без обеда», — думал я, поглядывая на две гладкие, белые, совсем тупые спицы, которыми нельзя взять
ни твердого,
ни мягкого кушанья.
Как же и чем
есть? На соседа моего Унковского, видно, нашло такое же раздумье, а может
быть, заговорил и голод, только он взял обе палочки и грустно разглядывал их. Полномочные рассмеялись и наконец решили приняться за обед. В это время вошли опять слуги, и каждый нес на подносе серебряную ложку и вилку для нас.
Адмирал сказал им, что хотя отношения наши с ними
были не совсем приятны, касательно отведения места на берегу, но он понимает, что губернаторы ничего без воли своего начальства не делали и потому против них собственно ничего не имеет, напротив, благодарит их за некоторые одолжения, доставку провизии, воды и т. п.; но просит только их представить своему начальству, что если оно намерено вступить в
какие бы то
ни было сношения с иностранцами, то пора ему подумать об отмене всех этих стеснений, которые всякой благородной нации покажутся оскорбительными.
— Мне нравятся простота и трудолюбие, — сказал я. —
Есть же уголок в мире, который не нуждается
ни в
каком соседе,
ни в
какой помощи! Кажется, если б этим детям природы предоставлено
было просить чего-нибудь, то они,
как Диоген, попросили бы не загораживать им солнца. Они умеренны, воздержны…
Мы помчались вдаль, но места
были так хороши, что спутник мой остановил кучера и как-то ухитрился растолковать ему, что мы не держали
ни с кем пари объехать окрестности
как можно скорее, а хотим гулять.
Я вошел в свою каюту, в которой не
был ни разу с тех пор,
как переехал на берег.
Нам прислали быков и зелени. Когда поднимали с баркаса одного быка, вдруг петля сползла у него с брюха и остановилась у шеи; бык стал
было задыхаться, но его быстро подняли на палубу и освободили. Один матрос на баркасе, вообразив, что бык упадет назад в баркас, предпочел лучше броситься в воду и плавать, пока бык
будет падать; но падение не состоялось, и предосторожность его возбудила общий хохот, в том числе и мой,
как мне
ни было скучно.
В них успело развиться и закоренеть индивидуальное и семейное начало и не дозрело до жизни общественной и государственной или если и созрело когда-нибудь, то, может
быть, затерялось в безграничном размножении народной массы, делающем невозможною —
ни государственную,
ни какую другую централизацию.
Хожу по лесу, да лес такой бестолковый, не то что тропический: там или вовсе не продерешься сквозь чащу, а если продерешься, то не налюбуешься красотой деревьев, их группировкой, разнообразием; а здесь можно продраться везде, но деревья стоят так однообразно, прямо,
как свечки: пихта, лиственница,
ель;
ель, лиственница, пихта, изредка береза; куда
ни взглянешь, везде этот частокол; взгляд теряется в печальной бесконечности леса.
Я только
было похвалил юрты за отсутствие насекомых,
как на прошлой же станции столько увидел тараканов, сколько никогда не видал
ни в
какой русской избе. Я не решился войти. Здесь то же самое, а я ночую! Но, кажется, тут не одни тараканы: ужели это от них я ворочаюсь с боку на бок?
От нечего делать я развлекал себя мыслью, что увижу наконец, после двухлетних странствий, первый русский, хотя и провинциальный, город. Но и то не совсем русский, хотя в нем и русские храмы, русские домы, русские чиновники и купцы, но зато
как голо все! Где это видано на Руси, чтоб не
было ни одного садика и палисадника, чтоб зелень, если не яблонь и груш, так хоть берез и акаций, не осеняла домов и заборов? А этот узкоглазый, плосконосый народ разве русский? Когда я ехал по дороге к городу, мне
«Куда вы?
как можно! — сказали мне, — да теперь вы
ни в
каком разе не
поспеете добраться водой: скоро пойдет шуга».