Неточные совпадения
«Вот вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце
село, так затушат все огни, — говорили другие, — а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все больше ром
пьют».
Он просыпается по будильнику. Умывшись посредством машинки и надев вымытое паром белье, он
садится к столу, кладет ноги в назначенный для того ящик, обитый мехом, и готовит себе, с помощью пара же, в три секунды бифштекс или котлету и запивает чаем, потом принимается за газету. Это тоже удобство — одолеть лист «Times» или «Herald»: иначе он
будет глух и нем целый день.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него
есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он
садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
Сядешь на эту софу, и какая бы качка ни
была — килевая ли, то
есть продольная, или боковая, поперечная, — упасть
было некуда.
Фаддеев и перед обедом явился с приглашением обедать, но едва я сделал шаг, как надо
было падать или проворно
сесть на свое место.
Был час одиннадцатый утра, когда мы
сели в консульскую шлюпку.
Прежде нежели я
сел на лавку, проводники мои держали уже по кружке и
пили. «A signor не хочет вина?» — спросил хозяин.
Когда мы
сели в шлюпку, корабль наш
был верстах в пяти; он весь день то подходил к берегу, то отходил от него. Теперь чуть видны
были паруса.
Мы
сели и начали
было с ней разговор по-английски, а она с нами по-португальски; мы по-французски, а она опять по-своему.
Встанешь утром, никуда не спеша, с полным равновесием в силах души, с отличным здоровьем, с свежей головой и аппетитом, выльешь на себя несколько ведер воды прямо из океана и гуляешь,
пьешь чай, потом
сядешь за работу.
Мы
сели у окна за жалюзи, потому что хотя и
было уже (у нас бы надо сказать еще) 15 марта, но день
был жаркий, солнце пекло, как у нас в июле или как здесь в декабре.
Там явились все только наши да еще служащий в Ост-Индии английский военный доктор Whetherhead. На столе стояло более десяти покрытых серебряных блюд, по обычаю англичан, и чего тут не
было! Я
сел на конце; передо мной поставили суп, и мне пришлось хозяйничать.
Я
сел было писать, но английский обед сморит сном хоть кого; да мы еще набегались вдоволь.
Я
сел вместе с другими и
поел рыбы — из любопытства, «узнать, что за рыба», по методе барона, да маленькую котлетку.
Девицы вошли в гостиную, открыли жалюзи,
сели у окна и просили нас тоже
садиться, как хозяйки не отеля, а частного дома. Больше никого не
было видно. «А кто это занимается у вас охотой?» — спросил я. «Па», — отвечала старшая. — «Вы одни с ним живете?» — «Нет; у нас
есть ма», — сказала другая.
Она начала немного жеманиться, но потом
села за фортепиано и
пела много и долго: то шотландскую мелодию, то южный, полуиспанский-полуитальянский, романс.
Скажу только, что барон, который сначала
было затруднялся, по просьбе хозяек,
петь, смело
сел, и, Боже мой, как и что он
пел!
Чрез полчаса нагнали меня наши экипажи. Я
было хотел
сесть, но они, не обращая на меня внимания, промчались мимо, повернули за утес направо, и чрез пять минут стук колес внезапно прекратился. Они где-то остановились.
Шумной и многочисленной толпой
сели мы за стол. Одних русских
было человек двенадцать да несколько семейств англичан. Я успел заметить только белокурого полного пастора с женой и с детьми. Нельзя не заметить: крик, шум, везде дети, в сенях, по ступеням лестницы, в нумерах, на крыльце, — и все пастора. Настоящий Авраам — после божественного посещения!
Получив желаемое, я ушел к себе, и только
сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого не
было, я стал вслушиваться внимательнее.
Тучи в этот день
были еще гуще и непроницаемее. Отцу Аввакуму надо
было ехать назад. С сокрушенным сердцем
сел он в карету Вандика и выехал, не видав Столовой горы. «Это меня за что-нибудь Бог наказал!» — сказал он, уезжая. Едва прошел час-полтора, я
был в ботаническом саду, как вдруг вижу...
Но это
было нелегко, при качке, без Фаддеева, который где-нибудь стоял на брасах или присутствовал вверху, на ноках рей: он один знал, где что у меня лежит. Я отворял то тот, то другой ящик, а ящики лезли вон и толкали меня прочь. Хочешь
сесть на стул — качнет, и
сядешь мимо. Я лег и заснул. Ветер смягчился и задул попутный; судно понеслось быстро.
Роскошь
садится на инкрюстированном, золоченом кресле,
ест на золоте и на серебре; комфорт требует не золоченого, но мягкого, покойного кресла, хотя и не из редкого дерева; для стола он довольствуется фаянсом или, много, фарфором.
Вот отец Аввакум, бледный и измученный бессонницей, вышел и
сел в уголок на кучу снастей; вот и другой и третий, все невыспавшиеся, с измятыми лицами. Надо
было держаться обеими руками: это мне надоело, и я ушел в свой любимый приют, в капитанскую каюту.
Мы пошли вверх на холм. Крюднер срубил капустное дерево, и мы съели впятером всю сердцевину из него. Дальше
было круто идти. Я не пошел: нога не совсем
была здорова, и я
сел на обрубке, среди бананов и таро, растущего в земле, как морковь или репа. Прочитав, что сандвичане делают из него poп-poп, я спросил каначку, что это такое. Она тотчас повела меня в свою столовую и показала горшок с какою-то белою кашею, вроде тертого картофеля.
Позвали обедать. Один столик
был накрыт особо, потому что не все уместились на полу; а всех
было человек двадцать. Хозяин, то
есть распорядитель обеда, уступил мне свое место. В другое время я бы поцеремонился; но дойти и от палатки до палатки
было так жарко, что я измучился и
сел на уступленное место — и в то же мгновение вскочил: уж не то что жарко, а просто горячо сидеть. Мое седалище состояло из десятков двух кирпичей, служивших каменкой в бане: они лежали на солнце и накалились.
По-японски их зовут гокейнсы. Они старшие в городе, после губернатора и секретарей его, лица. Их повели на ют, куда принесли стулья; гокейнсы
сели, а прочие отказались
сесть, почтительно указывая на них. Подали чай, конфект, сухарей и сладких пирожков. Они
выпили чай, покурили, отведали конфект и по одной завернули в свои бумажки, чтоб взять с собой; даже спрятали за пазуху по кусочку хлеба и сухаря. Наливку
пили с удовольствием.
Но в них
сесть было нельзя: или ног, или головы девать некуда.
«Каким же образом тое отправляется, как себе чрево распарывать, таким: собирают своих родителей и вместе идут в пагод, посреди того пагода постилают циновки и ковры, на тех
садятся и пиршествуют, на прощании ядят иждивительно и сладко, а
пьют много.
Кичибе извивался, как змей, допрашиваясь, когда идем, воротимся ли, упрашивая сказать день, когда выйдем, и т. п. Но ничего не добился. «Спудиг (скоро), зер спудиг», — отвечал ему Посьет. Они просили сказать об этом по крайней мере за день до отхода — и того нет. На них, очевидно, напала тоска. Наступила их очередь
быть игрушкой. Мы мистифировали их, ловко избегая отвечать на вопросы. Так они и уехали в тревоге, не добившись ничего, а мы
сели обедать.
Рулевой правил наудачу; китайские матросы,
сев на носу в кружок, с неописанным проворством
ели двумя палочками рис.
Я сначала, как заглянул с палубы в люк, не мог постигнуть, как сходят в каюту: в трапе недоставало двух верхних ступеней, и потому надо
было прежде
сесть на порог, или «карлинсы», и спускать ноги вниз, ощупью отыскивая ступеньку, потом, держась за веревку, рискнуть прыгнуть так, чтобы попасть ногой прямо на третью ступеньку.
Впрочем, всем другим нациям простительно не уметь наслаждаться хорошим чаем: надо знать, что значит чашка чаю, когда войдешь в трескучий, тридцатиградусный мороз в теплую комнату и
сядешь около самовара, чтоб оценить достоинство чая. С каким наслаждением
пили мы чай, который привез нам в Нагасаки капитан Фуругельм! Ящик стоит 16 испанских талеров; в нем около 70 русских фунтов; и какой чай! У нас он продается не менее 5 руб. сер. за фунт.
В шесть часов мы
были уже дома и
сели за третий обед — с чаем. Отличительным признаком этого обеда или «ужина», как упрямо называл его отец Аввакум,
было отсутствие супа и присутствие сосисок с перцем, или, лучше, перца с сосисками, — так
было его много положено. Чай тоже, кажется, с перцем.
Есть мы, однако ж, не могли: только шкиперские желудки флегматически поглощали мяса через три часа после обеда.
На шкуне битком набито народу: некоторым и
сесть было негде.
Только японцы стали
садиться на лодки, как адмирал поручил К. Н. Посьету сказать переводчикам, чтобы баниосы велели всем японским лодкам подальше отойти от фрегата: салютовать, дескать,
будут.
Они стали все четверо в ряд — и мы взаимно раскланялись. С правой стороны, подле полномочных, поместились оба нагасакские губернатора, а по левую еще четыре, приехавшие из Едо, по-видимому, важные лица. Сзади полномочных
сели их оруженосцы, держа богатые сабли в руках; налево, у окон, усажены
были в ряд чиновники, вероятно тоже из Едо: по крайней мере мы знакомых лиц между ними не заметили.
Нас попросили отдохнуть и
выпить чашку чаю в ожидании, пока
будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди живых людей: здесь
едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов, то
есть чужих народов, вникал во все мелочи, говорил, помните, и вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо. Что
будет, как подадут, как
сядут — все это занимало нас.
Потом
сели за стол, уже не по-прежнему, а все вместе, на европейский лад, то
есть все четверо полномочных, потом Тамея да нас семь человек.
Третьего дня он стал
было сниматься с якоря и
сел на мель.
Мы вышли к большому монастырю, в главную аллею, которая ведет в столицу, и
сели там на парапете моста. Дорога эта оживлена особенным движением: беспрестанно идут с ношами овощей взад и вперед или ведут лошадей с перекинутыми через спину кулями риса, с папушами табаку и т. п. Лошади фыркали и пятились от нас. В полях везде работают. Мы пошли на сахарную плантацию. Она отделялась от большой дороги полями с рисом, которые
были наполнены водой и походили на пруды с зеленой, стоячей водой.
Я хотел обойти кругом сквера, но подвиг
был не по силам: сделав шагов тридцать, я
сел в коляску, и кучер опять беспощадно погнал лошадей, опять замелькали предметы.
Измученные, мы воротились домой.
Было еще рано, я ушел в свою комнату и
сел писать письма. Невозможно: мною овладело утомление; меня гнело; перо падало из рук; мысли не связывались одни с другими; я засыпал над бумагой и поневоле последовал полуденному обычаю: лег и заснул крепко до обеда.
Я вертел в руках обе сигары с крайнею недоверчивостью: «Сделаны вчера, сегодня, — говорил я, — нашел чем угостить!» — и готов
был бросить за окно, но из учтивости спрятал в карман, с намерением бросить, лишь только
сяду в карету.
Мне несколько неловко
было ехать на фабрику банкира: я не
был у него самого даже с визитом, несмотря на его желание видеть всех нас как можно чаще у себя; а не
был потому, что за визитом неминуемо следуют приглашения к обеду, за который
садятся в пять часов, именно тогда, когда настает в Маниле лучшая пора глотать не мясо, не дичь, а здешний воздух, когда надо ехать в поля, на взморье, гулять по цветущим зеленым окрестностям — словом, жить.
Когда мы
садились в катер, вдруг пришли сказать нам, что гости уж едут, что часть общества опередила нас. А мы еще не отвалили! Как засуетились наши молодые люди! Только что мы выгребли из Пассига, велели поставить паруса и понеслись. Под берегом
было довольно тихо, и катер шел покойно, но мы видели вдали, как кувыркалась в волнах крытая барка с гостями.
Часам к пяти мы подошли к Камигуину, но двигались так медленно, что солнце
садилось, а мы еще
были все у входа.
Погуляв по северной стороне островка, где
есть две красивые, как два озера, бухты, обсаженные деревьями, мы воротились в
село. Охотники наши застрелили дорогой три или четыре птицы. В
селе на берегу разостланы
были циновки; на них сидели два старика, бывшие уже у нас, и пригласили
сесть и нас. Почти все жители
села сбежались смотреть на редких гостей.
Летом плавание по Мае — чудесная прогулка: острова, мысы, березняк, тальник, ельник — все это со всех сторон замыкает ваш горизонт; все живописно, игриво, недостает только
сел, городов, деревень; но они
будут — нет сомнения.
Мы их позвали
сесть с собой за стол, а мужчин оставили, где они
были, в углу.