Неточные совпадения
Раза три в год Финский залив и покрывающее его серое небо нарядятся в голубой цвет и млеют, любуясь
друг другом, и северный человек, едучи из Петербурга в Петергоф, не насмотрится на редкое «чудо», ликует в непривычном зное, и все заликует: дерево, цветок и животное.
Оно и нелегко: если, сбираясь куда-нибудь на богомолье, в Киев или из деревни в Москву, путешественник не оберется суматохи, по десяти
раз кидается в объятия родных и
друзей, закусывает, присаживается и т. п., то сделайте посылку, сколько понадобится времени, чтобы тронуться четыремстам человек — в Японию.
Не лучше ли, когда порядочные люди называют
друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив
друг друга ни
разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от
другого, живут десятки лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь
друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Барину по городам ездить не нужно: он ездит в город только на ярмарку
раз в год да на выборы: и то и
другое еще далеко.
Я обернулся на Мадеру в последний
раз: она вся закуталась, как в мантию, в облака, как будто занавес опустился на волшебную картину, и лежала далеко за нами темной массой; впереди довольно уже близко неслась на нас
другая масса — наш корабль.
Море… Здесь я в первый
раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него
другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в
других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
Я думал прихлопнуть ночных забияк и не
раз издали, тихонько целился ладонью в темноте: бац — больно — только не комару, и вслед за пощечиной раздавалось опять звонкое пение: комар юлил около
другого уха и пел так тихо и насмешливо.
Наконец полетел один орех,
другой, третий. Только лишь толпа заметила нас, как все бросились к нам и заговорили
разом.
Многие похудели от бессонницы, от усиленной работы и бродили как будто на
другой день оргии. И теперь вспомнишь, как накренило один
раз фрегат, так станет больно, будто вспомнишь какую-то обиду. Сердце хранит долго злую память о таких минутах!
Но с странным чувством смотрю я на эти игриво-созданные, смеющиеся берега: неприятно видеть этот сон, отсутствие движения. Люди появляются редко; животных не видать; я только
раз слышал собачий лай. Нет людской суеты; мало признаков жизни. Кроме караульных лодок
другие робко и торопливо скользят у берегов с двумя-тремя голыми гребцами, с слюнявым мальчишкой или остроглазой девчонкой.
Как им ни противно быть в родстве с китайцами, как ни противоречат этому родству некоторые резкие отличия одних от
других, но всякий
раз, как поглядишь на оклад и черты их лиц, скажешь, что японцы и китайцы близкая родня между собою.
А мы в выигрыше: в неделю два
раза дается длинная записка прислать того,
другого, третьего, живности, зелени и т. п.
Промахнувшись
раз, японцы стали слишком осторожны: адмирал сказал, что, в ожидании ответа из Едо об отведении нам места, надо свезти пока на пустой, лежащий близ нас, камень хронометры для поверки. Об этом вскользь сказали японцам: что же они? на
другой день на камне воткнули дерево, чтоб сделать камень похожим на берег, на который мы обещали не съезжать. Фарсеры!
Сегодня жарко, а вечером поднялся крепкий ветер; отдали
другой якорь. Японцев не было: свежо, да и незачем; притом в последний
раз холодно расстались.
7-го октября был ровно год, как мы вышли из Кронштадта. Этот день прошел скромно. Я живо вспомнил, как, год назад, я в первый
раз вступил на море и зажил новою жизнью, как из покойной комнаты и постели перешел в койку и на колеблющуюся под ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас море, засвистал ветер, заходили волны; вспомнил снег и дождь, зубную боль — и прощанье с
друзьями…
Он смотрит всякий
раз очень ласково на меня своим довольно тупым, простым взглядом и напоминает какую-нибудь безусловно добрую тетку, няньку или
другую женщину-баловницу, от которой ума и наставлений не жди, зато варенья, конфект и потворства — сколько хочешь.
Третий, пятый, десятый и так далее дни текли однообразно. Мы читали, гуляли, рассеянно слушали пальбу инсургентов и империалистов, обедали три
раза в день, переделали все свои дела, отправили почту, и, между прочим, адмирал отправил курьером в Петербург лейтенанта Кроуна с донесениями, образчиками товаров и прочими результатами нашего путешествия до сих мест. Стало скучно. «Куда бы нибудь в
другое место пора! — твердили мы. — Всех здесь знаем, и все знают нас. Со всеми кланяемся и разговариваем».
Тронулись с места и мы. Только зашли наши шлюпки за нос фрегата, как из бока последнего вырвался клуб дыма, грянул выстрел, и вдруг горы проснулись и
разом затрещали эхом, как будто какой-нибудь гигант закатился хохотом.
Другой выстрел, за ним выстрел на корвете, опять у нас, опять там: хохот в горах удвоился. Выстрелы повторялись: то раздавались на обоих судах в одно время, то перегоняли
друг друга; горы выходили из себя, а губернаторы, вероятно, пуще их.
В целой чашке лежит маленький кусочек рыбы, в
другой три гриба плавают в горячей воде, там опять под соусом рыбы столько, что мало один
раз в рот взять.
Назначать время свидания предоставлено было адмиралу. Один
раз он назначил чрез два дня, но, к удивлению нашему, японцы просили назначить раньше, то есть на
другой день. Дело в том, что Кавадзи хотелось в Едо, к своей супруге, и он торопил переговорами. «Тело здесь, а душа в Едо», — говорил он не
раз.
Он не прочь и покутить: часто просил шампанского и один
раз, при Накамуре, так напился с четырех бокалов, что вздумал было рассуждать сам, не переводить того, что ему говорили; но ему сказали, что возьмут
другого переводчика.
Хотя все кушанья
разом поставлены на стол, но собеседники
друг друга не беспокоили просьбою отрезать того,
другого, как принято у англичан.
Потом вы можете завтракать
раза три, потому что иные завтракают, по положению, в десять часов, а
другие в это время еще гуляют и завтракают позже, и все это за полтора доллара.
Один из них воспользовался первой минутой свободы, хлопнул
раза три крыльями и пропел, как будто хотел душу отвести;
другие, менее терпеливые, поют, сидя у хозяев под мышками.
Всякий
раз, при сильном ударе того или
другого петуха, раздавались отрывистые восклицания зрителей; но когда побежденный побежал, толпа завыла дико, неистово, продолжительно, так что стало страшно. Все привстали с мест, все кричали. Какие лица, какие страсти на них! и все это по поводу петушьей драки! «Нет, этого у нас не увидите», — сказал барон. Действительно, этот момент был самый замечательный для постороннего зрителя.
Как ни привыкнешь к морю, а всякий
раз, как надо сниматься с якоря, переживаешь минуту скуки: недели, иногда месяцы под парусами — не удовольствие, а необходимое зло. В продолжительном плавании и сны перестают сниться береговые. То снится, что лежишь на окне каюты, на аршин от кипучей бездны, и любуешься узорами пены, а
другой бок судна поднялся сажени на три от воды; то видишь в тумане какой-нибудь новый остров, хочется туда, да рифы мешают…
Матрос нанес
другой удар: она сильно рванулась вперед; он ударил в третий
раз: она рванулась еще, но слабее.
Мы ехали горными тропинками, мимо оврагов, к счастию окаймленных лесом, проехали вброд множество речек, горных ручьев и несколько
раз Алдаму, потом углублялись в глушь лесов и подолгу ехали узенькими дорожками, пересекаемыми или горизонтально растущими сучьями, или до того грязными ямами, что лошадь и седок останавливаются в недоумении, как переехать или перескочить то или
другое место.
«Осмелюсь доложить, — вдруг заговорил он, привстав с постели, что делал всякий
раз, как начинал разговор, — я боюсь пожара: здесь сена много, а огня тушить на очаге нельзя, ночью студено будет, так не угодно ли, я велю двух якутов поставить у камина смотреть за огнем!..» — «Как хотите, — сказал я, — зачем же двух?» — «Будут и
друг за
другом смотреть».
Не
раз содрогнешься, глядя на дикие громады гор без растительности, с ледяными вершинами, с лежащим во все лето снегом во впадинах, или на эти леса, которые растут тесно, как тростник, деревья жмутся
друг к
другу, высасывают из земли скудные соки и падают сами от избытка сил и недостатка почвы.
Но адмирал приехал за каким-то
другим делом, а более, кажется, взглянуть, как мы стоим на мели, или просто захотел прокатиться и еще
раз пожелать нам счастливого пути — теперь я уже забыл. Тут мы окончательно расстались до Петербурга.
Пока моряки переживали свою «страшную» минуту, не за себя, а за фрегат, конечно, — я и
другие, неприкосновенные к делу, пили чай, ужинали и, как у себя дома, легли спать. Это в первый
раз после тревог, холода, качки!
Потом стало ворочать его то в одну, то в
другую сторону с такой быстротой, что в тридцать минут, по словам рапорта, было сделано им сорок два оборота! Наконец начало бить фрегат, по причине переменной прибыли и убыли воды, об дно, о свои якоря и класть то на один, то на
другой бок. И когда во второй
раз положило — он оставался в этом положении с минуту…
Сам адмирал, капитан (теперь адмирал) Посьет, капитан Лосев, лейтенант Пещуров и
другие, да человек осьмнадцать матросов, составляли эту экспедицию, решившуюся в первый
раз, со времени присоединения Амура к нашим владениям, подняться вверх по этой реке на маленьком пароходе, на котором в первый же
раз спустился по ней генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев.