Неточные совпадения
«Там
вас капитан на самый верх посадит, —
говорили мне друзья и знакомые (отчасти и
вы, помните?), — есть не велит давать, на пустой берег высадит».
«Вот
вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце село, так затушат все огни, —
говорили другие, — а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь
вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все больше ром пьют».
«Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, — сказал я, — если б
вам было жаль, что на мою, а не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я
говорил ей хорошим слогом.
«Что это,
вас, кажется, травит?» —
говорит ему другой.
«Нет, извольте сказать, чем он нехорош, я требую этого, — продолжает он, окидывая всех взглядом, — двадцать человек обедают, никто слова не
говорит,
вы один только…
«
Вы говорите, что Фаддеев таскал воду тихонько», — сказал он.
Это описание достойно времен кошихинских, скажете
вы, и будете правы, как и я буду прав, сказав, что об Англии и англичанах мне писать нечего, разве вскользь,
говоря о себе, когда придется к слову.
Они ответят на дельный вопрос, сообщат
вам сведение, в котором нуждаетесь, укажут дорогу и т. п., но не будут довольны, если
вы к ним обратитесь просто так,
поговорить.
Вы можете упрекнуть меня, что,
говоря обо всем, что я видел в Англии, от дюка Веллингтона до высиживаемых парами цыплят, я ничего не сказал о женщинах.
«Зачем, мол,
вы не наденете пальто?» — «Для примера команде», —
говорит.
Сказал бы
вам что-нибудь о своих товарищах, но о некоторых я
говорил, о других буду
говорить впоследствии.
Среди этой давки, шума, суеты вдруг протискался сквозь толпу к капитану П. А. Тихменев, наш застольный хозяин. «Иван Семенович, ради Бога, — поспешно
говорил он, — позвольте шлюпку, теперь же, сию минуту…» — «Зачем, куда? шлюпки все заняты, —
вы видите.
«Что
вы нейдете сюда?» — ласково
говорит ему голос из другой комнаты.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь
вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица;
говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это
вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых,
говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
Куда
вы это торопитесь?» —
говорила молодость.
«
Вы заплатили за всю, signor! так надо», —
говорил он и положил связку в носилки.
«Что же это? как можно?» — закричите
вы на меня… «А что ж с ним делать? не послать же в самом деле в Россию». — «В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На море это не совсем удобно». — «Так зачем и
говорить хозяйке, что пошлете в Россию?» Что это за житье — никогда не солги!
Хотелось бы верно изобразить
вам, где я, что вижу, но о многом
говорят чересчур много, а сказать нечего; с другого, напротив, как ни бейся, не снимешь и бледной копии, разве
вы дадите взаймы вашего воображения и красок.
«Я уж
вам три раза сегодня
говорил; не стану повторять», — ворчит он; потом, по обыкновению, скажет.
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже идти было нельзя: диагональ отводила нас в сторону, все к Америке. 6-7 узлов был самый большой ход. «Ну вот
вам и лето! —
говорил дед, красный, весь в поту, одетый в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Смотрите
вы на все эти чудеса, миры и огни, и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми грезами, стоите, как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учители;
говорило, но бледно и смутно, только одно чуткое поэтическое чувство; оно таинственно манило меня еще ребенком сюда и шептало...
Вы только намереваетесь сказать ему слово, он открывает глаза, как будто ожидая услышать что-нибудь чрезвычайно важное; и когда начнете
говорить, он поворачивает голову немного в сторону, а одно ухо к
вам; лицо все, особенно лоб, собирается у него в складки, губы кривятся на сторону, глаза устремляются к потолку.
Ведь
вы тоже пробыли долго в море, хотите развлечься, однако ж никто из
вас не выпил даже бутылки вина: это просто удивительно!» Такой отзыв нас удивил немного: никто не станет так
говорить о своих соотечественниках, да еще с иностранцами.
Вот
вы видите, как теперь жарко; представьте, что в Индии такая зима; про лето нечего и
говорить; а наши, в этот жар, с раннего утра отправятся на охоту: чем,
вы думаете, они подкрепят себя перед отъездом?
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И сам не знаю; может быть, во Францию…» — «А
вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В самом деле?» И мы живо заговорили с ним, а до тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично
говорит по-английски, у нас рты были точно зашиты.
Вам любопытно будет
поговорить с ним: он знает все.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он
говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские
говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «
Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот
говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
«Что это у
вас за запах такой?» — «Да вон, —
говорил он, — африканские кузнечики протухли: жирны очень, нельзя с ними ничего сделать: ни начинить ватой, ни в спирт посадить — нежны».
«
Вы не прижимайтесь очень спиной, —
говорил мне натуралист, — там у меня птицу раздавите».
«Еще нет ли у
вас чего-нибудь?» —
говорил я, оглядывая лавочку.
«Он
вам будет гораздо благодарнее за это, нежели за то», —
говорил хозяин, отдирая мне часть дощечки.
Я уж
говорил, что едва
вы ступите со шлюпки на берег,
вас окружат несколько кучеров с своими каретами.
Все равно: я хочу только сказать
вам несколько слов о Гонконге, и то единственно по обещанию
говорить о каждом месте, в котором побываем, а собственно о Гонконге сказать нечего, или если уже
говорить как следует, то надо написать целый торговый или политический трактат, а это не мое дело: помните уговор — что писать!
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «
Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» —
говорил он.
Наконец мы вошли на первый рейд и очутились среди островов и холмов. Здесь застал нас штиль, и потом подул противный ветер; надо было лавировать. «Куда ж
вы? —
говорили японцы, не понимая лавировки, —
вам надо сюда, налево». Наконец вошли и на второй рейд, на указанное место.
«
Вы уехали из Нипона, —
говорили они, — так ступайте куда хотите».
— «Что еще?» — «Губернатор просит, нельзя ли
вам угоститься без него: так выходит хорошо по-японски», —
говорит Кичибе.
А тепло, хорошо; дед два раза лукаво заглядывал в мою каюту: «У
вас опять тепло, —
говорил он утром, — а то было засвежело». А у меня жарко до духоты. «Отлично, тепло!» —
говорит он обыкновенно, войдя ко мне и отирая пот с подбородка. В самом деле 21˚ по Реом‹юру› тепла в тени.
А как упрашивали они, утверждая, что они хлопочут только из того, чтоб нам было покойнее! «
Вы у нас гости, —
говорил Эйноске, — представьте, что пошел в саду дождь и старшему гостю (разумея фрегат) предлагают зонтик, а он отказывается…» — «Чтоб уступить его младшим (мелким судам)», — прибавил Посьет.
«А это по-дружески, когда
вам говорят, что нам необходимо поверить хронометры, что без этого нельзя в море идти, а
вы не отводите места?» — «Из Едо… хо-хо-хо… не получено», — начал Кичибе.
— «И мое положение представьте себе, — отвечал Посьет, — адмирал мне не
говорит ни слова больше о своих намерениях, и я не знаю, что сказать
вам».
Saddle Islands лежат милях в сорока от бара, или устья, Янсекияна, да рекой еще миль сорок с лишком надо ехать, потом речкой Восунг, Усун или Woosung, как пишут англичане, а
вы выговаривайте как хотите. Отец Аввакум, живший в Китае,
говорит, что надо
говорить Вусун, что у китайцев нет звука «г».
Вас пригласят обедать;
вы, во фраке и белом жилете, являетесь туда; если есть аппетит — едите, как едали баснословные герои или как новейшие извозчики, пьете еще больше, но
говорите мало, ce n’est pas de rigueur [это необязательно — фр.], потом тихонько исчезаете.
Нас попросили отдохнуть и выпить чашку чаю в ожидании, пока будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди живых людей: здесь едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов, то есть чужих народов, вникал во все мелочи,
говорил, помните, и
вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо. Что будет, как подадут, как сядут — все это занимало нас.
Мы между тем переходили от чашки к чашке, изредка перекидываясь друг с другом словом. «Попробуйте, —
говорил мне вполголоса Посьет, — как хорош винегрет из раков в синей чашке. Раки посыпаны тертой рыбой или икрой; там зелень, еще что-то». — «Я ее всю съел, — отвечал я, — а
вы пробовали сырую рыбу?» — «Нет, где она?» — «Да вот нарезана длинными тесьмами…» — «Ах! неужели это сырая рыба? а я почти половину съел!» —
говорил он с гримасой.
С музыкой, в таком же порядке, как приехали, при ясной и теплой погоде, воротились мы на фрегат. Дорогой к пристани мы заглядывали за занавески и видели узенькую улицу, тощие деревья и прятавшихся женщин. «И хорошо делают, что прячутся, чернозубые!» —
говорили некоторые. «Кисел виноград…» — скажете
вы. А женщины действительно чернозубые: только до замужства хранят они естественную белизну зубов, а по вступлении в брак чернят их каким-то составом.
«Вон, например, у
вас заметен недостаток в первых домашних потребностях: окна заклеены бумагой, —
говорил адмирал, глядя вокруг себя, — от этого в комнатах и темно, и холодно;
вам привезут стекла, научат, как это делать.
«У нас, — далее
говорил он, — в Камчатке и других местах, около лежащих, много рыбы, а соли нет; у
вас есть соль: давайте нам ее, и мы
вам же будем возить соленую рыбу, которая составляет главную пищу в Японии.
Накамура преблагополучно доставил его по адресу. Но на другой день вдруг явился, в ужасной тревоге, с пакетом, умоляя взять его назад… «Как взять? Это не водится, да и не нужно, причины нет!» — приказал отвечать адмирал. «Есть, есть, —
говорил он, — мне не велено возвращаться с пакетом, и я не смею уехать от
вас. Сделайте милость, возьмите!»