Неточные совпадения
История об Аграфене
и Евсее
была уж старая история в доме. О ней, как обо всем на свете, поговорили, позлословили их обоих, а потом,
так же как
и обо всем, замолчали. Сама барыня привыкла видеть их вместе,
и они блаженствовали целые десять лет. Многие ли в итоге годов своей жизни начтут десять счастливых? Зато вот настал
и миг утраты! Прощай, теплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра в дураки,
и кофе,
и водка,
и наливка — все прощай!
И ты хочешь бежать от
такой благодати, еще не знаешь куда, в омут, может
быть, прости господи…
Скрывался от глаз только прямой путь; заметь он его,
так тогда, может
быть,
и не поехал бы.
Александр
был избалован, но не испорчен домашнею жизнью. Природа
так хорошо создала его, что любовь матери
и поклонение окружающих подействовали только на добрые его стороны, развили, например, в нем преждевременно сердечные склонности, поселили ко всему доверчивость до излишества. Это же самое, может
быть, расшевелило в нем
и самолюбие; но ведь самолюбие само по себе только форма; все
будет зависеть от материала, который вольешь в нее.
Там немного
таких рубашек увидишь; пожалуй,
и подменят;
есть ведь этакие мерзавки, что бога не боятся.
Достигнешь там больших чинов, в знать войдешь — ведь мы не хуже других: отец
был дворянин, майор, — все-таки смиряйся перед господом богом: молись
и в счастии
и в несчастии, а не по пословице: «Гром не грянет, мужик не перекрестится».
И так Анна Павловна мысленно ехала с ним. Потом, когда он, по расчетам ее, должен
был уже приехать в Петербург, она то молилась, то гадала в карты, то разговаривала о нем с Марьей Карповной.
Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя,
так же как
и этот, двадцати лет
был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра,
и жил там безвыездно семнадцать лет. Он не переписывался с родными после смерти брата,
и Анна Павловна ничего не знала о нем с тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
— Прекрасно! отдай ему. Ну, а полотно куда девать? разве не годится ли на чехлы?..
Так спрячь полотно
и варенье спрячь — его можно
есть: кажется, порядочное.
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять,
так и того… Один компанион, правда, не очень надежен — все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне
пить чай, я дома
буду, — тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату
и поможешь там устроиться.
«
Так это-то называется груша у вас? — скажет он, — да у нас это
и люди не станут
есть!..»
Куда! на него едва глядят, морщатся, извиняются занятиями; если
есть дело,
так назначают
такой час, когда не обедают
и не ужинают, а адмиральского часу вовсе не знают — ни водки, ни закуски.
— Жить? то
есть если ты разумеешь под этим
есть,
пить и спать,
так не стоило труда ездить
так далеко: тебе
так не удастся ни
поесть, ни поспать здесь, как там, у себя; а если ты думал что-нибудь другое,
так объяснись…
— Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, — сказал Петр Иваныч. — Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию,
так тот привез пятьдесят тысяч
и ежегодно
будет получать по стольку же. Он точно
будет пользоваться жизнию в Петербурге, а ты — нет! ты не за тем приехал.
— Не в том дело; ты, может
быть, вдесятеро умнее
и лучше меня… да у тебя, кажется, натура не
такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок — ой, ой! Ты, вон, изнежен
и избалован матерью; где тебе выдержать все, что я выдержал? Ты, должно
быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать.
—
Есть и здесь любовь
и дружба, — где нет этого добра? только не
такая, как там, у вас; со временем увидишь сам…
Ты прежде всего забудь эти священные да небесные чувства, а приглядывайся к делу
так, проще, как оно
есть, право, лучше,
будешь и говорить проще.
У вас встают
и ложатся по солнцу,
едят,
пьют, когда велит природа; холодно,
так наденут себе шапку с наушниками, да
и знать ничего не хотят; светло —
так день, темно —
так ночь.
— Что ж! если
есть способности,
так он пойдет здесь… ведь
и вы не с большего начали, а вот, слава богу…
— Право, хорошо: с нынешней почтой ты не успеешь написать к ней, а к будущей уж, верно, одумаешься, займешься службой: тебе
будет не до того,
и,
таким образом, сделаешь одной глупостью меньше.
— Я смотрю с настоящей —
и тебе тоже советую: в дураках не
будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, — там
и не люди живут, а ангелы: вот Заезжалов — святой человек, тетушка твоя — возвышенная, чувствительная душа, Софья, я думаю,
такая же дура, как
и тетушка, да еще…
— Что ж ты перестал играть на своих струнах? ну, милый,
и подлинно глупа твоя Софья, если сделает
такую штуку; надеюсь, у нее
есть мать или кто-нибудь, кто бы мог остановить ее?
— Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще
и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет,
так дела не делаются. Ну,
так ты по-русски писать можешь, — завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что
есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
— Как иногда в других —
и в математике,
и в часовщике,
и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт
так же
были одарены высшей силой, как
и Шекспир, Дант
и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского,
так ты думаешь, что тут не
было бы присутствия высшей силы?
— Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество может
быть и в том
и в другом,
так же точно, как
и не
быть. Если нет его,
так ремесленник
так и называется ремесленник, а не творец,
и поэт без творчества уж не поэт, а сочинитель… Да разве вам об этом не читали в университете? Чему же вы там учились?..
«
Так вот кто
будет меня испытывать! — думал Адуев, глядя на желтую фигуру Ивана Иваныча с обтертыми локтями. — Неужели
и этот человек решает государственные вопросы!»
Потом он стал понемногу допускать мысль, что в жизни, видно, не всё одни розы, а
есть и шипы, которые иногда покалывают, но слегка только, а не
так, как рассказывает дядюшка.
И вот он начал учиться владеть собою, не
так часто обнаруживал порывы
и волнения
и реже говорил диким языком, по крайней мере при посторонних.
— Перед мужем все обнаружится, а то, если рассуждать по-твоему, вслух,
так, пожалуй, многие
и век в девках просидят.
Есть дуры, что прежде времени обнаруживают то, что следовало бы прятать да подавлять, ну, зато после слезы да слезы: не расчет!
— Как же это ты бородавки у носа не заметил, а уж узнал, что она добрая
и почтенная? это странно. Да позволь… у ней ведь
есть дочь — эта маленькая брюнетка. А! теперь не удивляюсь.
Так вот отчего ты не заметил бородавки на носу!
— Александр! — вскричал, вскочив с места, Петр Иваныч, — закрой скорей свой клапан — весь пар выпустил! Ты сумасшедший! смотри, что ты наделал! в одну секунду ровно две глупости: перемял прическу
и закапал письмо. Я думал, ты совсем отстал от своих привычек. Давно ты не
был таким. Посмотри, посмотри, ради бога, на себя в зеркало: ну, может ли
быть глупее физиономия? а неглуп!
— Ну, с цветка, что ли, — сказал Петр Иваныч, — может
быть, еще с желтого, все равно; тут что попадется в глаза, лишь бы начать разговор; так-то слова с языка нейдут. Ты спросил, нравится ли ей цветок; она отвечала да; почему, дескать? «
Так», — сказала она,
и замолчали оба, потому что хотели сказать совсем другое,
и разговор не вязался. Потом взглянули друг на друга, улыбнулись
и покраснели.
— Но если я влюблен в девушку
и есть возможность жениться,
так, по-вашему, не нужно…
Если б мы жили среди полей
и лесов дремучих —
так, а то жени вот этакого молодца, как ты, — много
будет проку! в первый год с ума сойдет, а там
и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там
и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады
и сделает тебе того… а без состояния
так еще хуже!
есть, говорит, нечего!
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там…
есть между этими девчонками преумные! Ну,
так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости
так проворно делаются, что не успеешь
и помешать; а то через год! до тех пор она еще надует тебя…
— Первая половина твоей фразы
так умна, что хоть бы не влюбленному ее сказать: она показывает уменье пользоваться настоящим; а вторая, извини, никуда не годится. «Не хочу знать, что
будет впереди», то
есть не хочу думать о том, что
было вчера
и что
есть сегодня; не стану ни соображать, ни размышлять, не приготовлюсь к тому, не остерегусь этого,
так, куда ветер подует! Помилуй, на что это похоже?
— А зато, когда настанет, — перебил дядя, —
так подумаешь —
и горе пройдет, как проходило тогда-то
и тогда-то,
и со мной,
и с тем,
и с другим. Надеюсь, это не дурно
и стоит обратить на это внимание; тогда
и терзаться не станешь, когда разглядишь переменчивость всех шансов в жизни;
будешь хладнокровен
и покоен, сколько может
быть покоен человек.
— Но что ж за жизнь! — начал Александр, — не забыться, а все думать, думать… нет, я чувствую, что это не
так! Я хочу жить без вашего холодного анализа, не думая о том, ожидает ли меня впереди беда, опасность, или нет — все равно!.. Зачем я
буду думать заранее
и отравлять…
Затем, что когда предвидишь опасность, препятствие, беду,
так легче бороться с ней или перенести ее: ни с ума не сойдешь, ни умрешь; а когда придет радость,
так не
будешь скакать
и опрокидывать бюстов — ясно ли?
Мать покидала
и шарф
и книгу
и шла одеваться.
Так Наденька пользовалась полною свободою, распоряжалась
и собою,
и маменькою,
и своим временем,
и занятиями, как хотела. Впрочем, она
была добрая
и нежная дочь, нельзя сказать — послушная, потому только, что не она, а мать слушалась ее; зато можно сказать, что она имела послушную мать.
— Я говорю: «Ну где теперь Александру Федорычу
быть? — продолжала Марья Михайловна, — уж половина пятого». — «Нет, говорит, maman, надо подождать, — он
будет». Смотрю, три четверти: «Воля твоя, говорю я, Наденька: Александр Федорыч, верно, в гостях, не
будет; я проголодалась». — «Нет, говорит, еще подождать надо, до пяти часов».
Так и проморила меня. Что, неправда, сударыня?
«О, как человек может
быть счастлив!» — сказал про себя Александр
и опять наклонился к ее губам
и пробыл
так несколько секунд.
«Нет, — говорил он сам с собой, — нет, этого
быть не может! дядя не знал
такого счастья, оттого он
так строг
и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного, черствого сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство,
и он не наложил бы на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его…»
— Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот мир нашего счастья — кому нужда до нас? Мы всегда
будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело?
и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут,
и тогда нас не потревожат
и слухи о горе
и бедах, точно
так, как
и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины…
«
И дядюшка хочет уверить меня, что счастье химера, что нельзя безусловно верить ничему, что жизнь… бессовестный! зачем он хотел
так жестоко обмануть меня? Нет, вот жизнь!
так я воображал ее себе, такова она должна
быть, такова
есть и такова
будет! Иначе нет жизни!»
В походке, взгляде, во всем обращении Александра
было что-то торжественное, таинственное. Он вел себя с другими, как богатый капиталист на бирже с мелкими купцами, скромно
и с достоинством, думая про себя: «Жалкие! кто из вас обладает
таким сокровищем, как я? кто
так умеет чувствовать? чья могучая душа…» —
и проч.
Он
был уверен, что он один на свете
так любит
и любим.
В изящной прозе он
был менее счастлив. Он написал комедию, две повести, какой-то очерк
и путешествие куда-то. Деятельность его
была изумительна, бумага
так и горела под пером. Комедию
и одну повесть сначала показал дяде
и просил сказать, годится ли? Дядя прочитал на выдержку несколько страниц
и отослал назад, написав сверху: «Годится для… перегородки!»
Александр взбесился
и отослал в журнал, но ему возвратили
и то
и другое. В двух местах на полях комедии отмечено
было карандашом: «Недурно» —
и только. В повести часто встречались следующие отметки: «Слабо, неверно, незрело, вяло, неразвито»
и проч., а в конце сказано
было: «Вообще заметно незнание сердца, излишняя пылкость, неестественность, все на ходулях, нигде не видно человека… герой уродлив…
таких людей не бывает… к напечатанию неудобно! Впрочем, автор, кажется, не без дарования, надо трудиться!..»
— Трудится бездарный труженик; талант творит легко
и свободно…» Но, вспомнив, что статьи его о сельском хозяйстве, да
и стихи тоже,
были сначала
так, ни то ни се, а потом постепенно совершенствовались
и обратили на себя особенное внимание публики, он задумался, понял нелепость своего заключения
и со вздохом отложил изящную прозу до другого времени: когда сердце
будет биться ровнее, мысли придут в порядок, тогда он дал себе слово заняться как следует.
Александр не уснул целую ночь, не ходил в должность. В голове у него вертелся завтрашний день; он все придумывал, как говорить с Марьей Михайловной, сочинил
было речь, приготовился, но едва вспомнил, что дело идет о Наденькиной руке, растерялся в мечтах
и опять все забыл.
Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни в чем; да
и не нужно
было: Наденька встретила его, по обыкновению, в саду, но с оттенком легкой задумчивости в глазах
и без улыбки, а как-то рассеянно.