Неточные совпадения
Утром Петр Иваныч привез племянника в департамент, и пока
сам он говорил
с своим приятелем — начальником отделения, Александр знакомился
с этим новым для него миром. Он еще мечтал все о проектах и ломал
себе голову над тем, какой государственный вопрос предложат ему решить, между тем все стоял и смотрел.
— Ты будешь любить, как и другие, ни глубже, ни сильнее; будешь также сдергивать и покрывало
с тайн… но только ты будешь верить в вечность и неизменность любви, да об одном этом и думать, а вот это-то и глупо:
сам себе готовишь горя более, нежели сколько бы его должно быть.
Он или бросает на нее взоры оскорбительных желаний, или холодно осматривает ее
с головы до ног, а
сам думает, кажется: «Хороша ты, да, чай,
с блажью в голове: любовь да розы, — я уйму эту дурь, это — глупости! у меня полно вздыхать да мечтать, а веди
себя пристойно», или еще хуже — мечтает об ее имении.
Как жалок, напротив, кто не умеет и боится быть
с собою, кто бежит от
самого себя и всюду ищет общества, чуждого ума и духа…» Подумаешь, мыслитель какой-нибудь открывает новые законы строения мира или бытия человеческого, а то просто влюбленный!
— Видишь ли?
сам во всем кругом виноват, — примолвил Петр Иваныч, выслушав и сморщившись, — сколько глупостей наделано! Эх, Александр, принесла тебя сюда нелегкая! стоило за этим ездить! Ты бы мог все это проделать там, у
себя, на озере,
с теткой. Ну, как можно так ребячиться, делать сцены… беситься? фи! Кто нынче это делает? Что, если твоя… как ее? Юлия… расскажет все графу? Да нет, этого опасаться нечего, слава богу! Она, верно, так умна, что на вопрос его о ваших отношениях сказала…
— Для меня, — продолжал он
с блистающими глазами, — она должна жертвовать всем: презренными выгодами, расчетами, свергнуть
с себя деспотическое иго матери, мужа, бежать, если нужно, на край света, сносить энергически все лишения, наконец, презреть
самую смерть — вот любовь! а эта…
Лизавета Александровна вдруг покраснела. Она не могла внутренно не согласиться
с племянником, что чувство без всякого проявления как-то подозрительно, что, может быть, его и нет, что если б было, оно бы прорвалось наружу, что, кроме
самой любви, обстановка ее заключает в
себе неизъяснимую прелесть.
Лизавета Александровна вынесла только то грустное заключение, что не она и не любовь к ней были единственною целью его рвения и усилий. Он трудился и до женитьбы, еще не зная своей жены. О любви он ей никогда не говорил и у ней не спрашивал; на ее вопросы об этом отделывался шуткой, остротой или дремотой. Вскоре после знакомства
с ней он заговорил о свадьбе, как будто давая знать, что любовь тут
сама собою разумеется и что о ней толковать много нечего…
Она пробовала возбудить в нем ревность, думая, что тогда любовь непременно выскажется… Ничего не бывало. Чуть он заметит, что она отличает в обществе какого-нибудь молодого человека, он спешит пригласить его к
себе, обласкает,
сам не нахвалится его достоинствами и не боится оставлять его наедине
с женой.
— В
самом деле, пора. Ну, до свидания. А то вообразят
себя, бог знает
с чего, необыкновенными людьми, — ворчал Петр Иваныч, уходя вон, — да и того…
Александр, возвратясь домой от дяди, сел в кресло и задумался. Он припомнил весь разговор
с дядей и теткой и потребовал строгого отчета от
самого себя.
Он не знал, что отвечать ей и
самому себе. Он еще все хорошенько не объяснил
себе, что
с ним делается.
— Смотрите, как будто не его дело! Не умеет влюбить в
себя женщину, а
сам с ума сводит.
— Что мне до публики? Я хлопотал о
себе, я приписывал бы свои неудачи злости, зависти, недоброжелательству и мало-помалу свыкся бы
с мыслью, что писать не нужно, и
сам бы принялся за другое. Чему же вы удивляетесь, что я, узнавши все, упал духом?..
Тот только, кто знал ее прежде, кто помнил свежесть лица ее, блеск взоров, под которым, бывало, трудно рассмотреть цвет глаз ее — так тонули они в роскошных, трепещущих волнах света, кто помнил ее пышные плечи и стройный бюст, тот
с болезненным изумлением взглянул бы на нее теперь, сердце его сжалось бы от сожаления, если он не чужой ей, как теперь оно сжалось, может быть, у Петра Иваныча, в чем он боялся признаться
самому себе.
— Вот, ma tante, — сказал он, — доказательство, что дядюшка не всегда был такой рассудительный, насмешливый и положительный человек. И он ведал искренние излияния и передавал их не на гербовой бумаге, и притом особыми чернилами. Четыре года таскал я этот лоскуток
с собой и все ждал случая уличить дядюшку. Я было и забыл о нем, да вы же
сами напомнили.
Неточные совпадения
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня
сам государственный совет боится. Да что в
самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю всем: «Я
сам себя знаю,
сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но
с почтением поддерживается чиновниками.)
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в
самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» —
с большим,
с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у
себя. Хотите, прочту?
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит
себе самому читать нравоучения для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре
с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Питался больше рыбою; // Сидит на речке
с удочкой // Да
сам себя то по носу, // То по лбу — бац да бац!
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю
сам ушел по грудь //
С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про
себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!