Она взяла его за руку и — опять полилась нежная, пламенная речь, мольбы, слезы. Он ни взглядом, ни словом, ни движением не обнаружил сочувствия, — стоял точно деревянный, переминаясь с ноги на ногу. Его хладнокровие вывело ее из себя. Посыпались угрозы и упреки.
Кто бы узнал в ней кроткую, слабонервную женщину? Локоны у ней распустились, глаза горели лихорадочным блеском, щеки пылали, черты лица странно разложились. «Как она нехороша!» — думал Александр, глядя на нее с гримасой.
Неточные совпадения
— У тебя
кто напишет вздор, тот и чудовище. Этак
бы их развелось несметное множество.
— Так что же, дядюшка? Сказали
бы только, что это человек с сильными чувствами, что
кто чувствует так, тот способен ко всему прекрасному и благородному и неспособен…
— Я не знаю, как она родится, а знаю, что выходит совсем готовая из головы, то есть когда обработается размышлением: тогда только она и хороша. Ну, а по-твоему, — начал, помолчав, Петр Иваныч, — за
кого же
бы выдавать эти прекрасные существа?
— Лишь
бы не было хуже, — весело отвечала она, а простокваша очень хороша, особенно для того,
кто не обедал.
— Видишь ли? сам во всем кругом виноват, — примолвил Петр Иваныч, выслушав и сморщившись, — сколько глупостей наделано! Эх, Александр, принесла тебя сюда нелегкая! стоило за этим ездить! Ты
бы мог все это проделать там, у себя, на озере, с теткой. Ну, как можно так ребячиться, делать сцены… беситься? фи!
Кто нынче это делает? Что, если твоя… как ее? Юлия… расскажет все графу? Да нет, этого опасаться нечего, слава богу! Она, верно, так умна, что на вопрос его о ваших отношениях сказала…
На Востоке
бы тебе жить: там еще приказывают женщинам,
кого любить; а не слушают, так их топят.
— А оттого, что у этих зверей ты несколько лет сряду находил всегда радушный прием: положим, перед теми, от
кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни, как ты говоришь; а в тебе им нечего было искать: что же заставило их зазывать тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. — прибавил серьезно Петр Иваныч. — Другой за одно это, если б и знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал
бы.
— Какой вопрос? — сказал он, —
кого после этого любить мне? Я ее обожаю, я отдал
бы за нее жизнь…
— Все испытывают эти вещи, — продолжал Петр Иваныч, обращаясь к племяннику, —
кого не трогают тишина или там темнота ночи, что ли, шум дубравы, сад, пруды, море? Если б это чувствовали одни художники, так некому было
бы понимать их. А отражать все эти ощущения в своих произведениях — это другое дело: для этого нужен талант, а его у тебя, кажется, нет. Его не скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти…
«Что это за мистификация, мой любезнейший Петр Иваныч? Вы пишете повести! Да
кто ж вам поверит? И вы думали обморочить меня, старого воробья! А если б, чего боже сохрани, это была правда, если б вы оторвали на время ваше перо от дорогих, в буквальном смысле, строк, из которых каждая, конечно, не один червонец стоит, и перестав выводить почтенные итоги, произвели
бы лежащую передо мною повесть, то я и тогда сказал
бы вам, что хрупкие произведения вашего завода гораздо прочнее этого творения…»
Эта женщина поддалась чувству без борьбы, без усилий, без препятствий, как жертва: слабая, бесхарактерная женщина! осчастливила своей любовью первого,
кто попался; не будь меня, она полюбила
бы точно так же Суркова, и уже начала любить: да! как она ни защищайся — я видел! приди кто-нибудь побойчее и поискуснее меня, она отдалась
бы тому… это просто безнравственно!
— Ну, хорошо! не любите меня, — с живостию продолжала она, — но исполните ваше обещание: женитесь на мне, будьте только со мной… вы будете свободны: делайте, что хотите, даже любите,
кого хотите, лишь
бы я иногда, изредка видела вас… О, ради бога, сжальтесь, сжальтесь!..
— Нашли
кому поверить, сударыня! — промолвила Аграфена, глядя с любовью на Евсея, — добро
бы человеку! Что ты там делал? Говори-ка барыне! Вот ужо будет тебе!
Видишь, нашел
кого ругать: «Работай, работай!» Сам
бы околевал над работой!
— Господи помилуй! что ж из этого будет? Все люди как люди, только ты один бог знает на
кого похож! А мне-то
бы радость какая! привел
бы бог понянчить внучат. Право, женись на ней; ты ее полюбишь…
— Хороши же там у вас девушки: до свадьбы любят! Изменила! мерзавка этакая! Счастье-то само просилось к ней в руки, да не умела ценить, негодница! Увидала
бы я ее, я
бы ей в рожу наплевала. Чего дядя-то смотрел?
Кого это она нашла лучше, посмотрела
бы я?.. Что ж, разве одна она? полюбишь в другой раз.
Тот только,
кто знал ее прежде,
кто помнил свежесть лица ее, блеск взоров, под которым, бывало, трудно рассмотреть цвет глаз ее — так тонули они в роскошных, трепещущих волнах света,
кто помнил ее пышные плечи и стройный бюст, тот с болезненным изумлением взглянул
бы на нее теперь, сердце его сжалось
бы от сожаления, если он не чужой ей, как теперь оно сжалось, может быть, у Петра Иваныча, в чем он боялся признаться самому себе.
Долго сидели они, не зная, что сказать друг другу. Неизвестно,
кто первый прервал
бы молчание, если б они оставались еще вдвоем. Но вот в соседней комнате послышались торопливые шаги. Явился Александр.
Неточные совпадения
Как
бы, я воображаю, все переполошились: «
Кто такой, что такое?» А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи, и не знают, что такое значит «прикажете принять».
Чудно все завелось теперь на свете: хоть
бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький — как его узнаешь,
кто он?
Городничий. Это
бы еще ничего, — инкогнито проклятое! Вдруг заглянет: «А, вы здесь, голубчик! А
кто, скажет, здесь судья?» — «Ляпкин-Тяпкин». — «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина! А
кто попечитель богоугодных заведений?» — «Земляника». — «А подать сюда Землянику!» Вот что худо!
Городничий. Жаловаться? А
кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя, мог
бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь? а?
Городничий. Скажите! такой просвещенный гость, и терпит — от
кого же? — от каких-нибудь негодных клопов, которым
бы и на свет не следовало родиться. Никак, даже темно в этой комнате?