Неточные совпадения
— Матушка, Аграфена Ивановна! — повторил он, —
будет ли Прошка любить вас так, как я? Поглядите, какой он озорник: ни одной
женщине проходу не даст. А я-то! э-эх! Вы у меня, что синь-порох в глазу! Если б не барская воля, так… эх!..
— Ну, теперь тебя не убедишь; увидишь сам со временем, а теперь запомни мои слова только: любовь пройдет, повторяю я, и тогда
женщина, которая казалась тебе идеалом совершенства, может
быть, покажется очень несовершенною, а делать
будет нечего.
Послезавтра Александр приехал пораньше. Еще в саду до него из комнаты доносились незнакомые звуки… виолончель не виолончель… Он ближе…
поет мужской голос, и какой голос! звучный, свежий, который так, кажется, и просится в сердце
женщины. Он дошел до сердца и Адуева, но иначе: оно замерло, заныло от тоски, зависти, ненависти, от неясного и тяжелого предчувствия. Александр вошел в переднюю со двора.
Адуев посмотрел на нее и подумал: «Ты ли это, капризное, но искреннее дитя? эта шалунья, резвушка? Как скоро выучилась она притворяться? как быстро развились в ней женские инстинкты! Ужели милые капризы
были зародышами лицемерия, хитрости?.. вот и без дядиной методы, а как проворно эта девушка образовалась в
женщину! и все в школе графа, и в какие-нибудь два, три месяца! О дядя, дядя! и в этом ты беспощадно прав!»
Нет! что ни говорите, а для меня больше упоения — любить всеми силами души, хоть и страдать, нежели
быть любимым, не любя или любя как-то вполовину, для забавы, по отвратительной системе, и играть с
женщиной, как с комнатной собачонкой, а потом оттолкнуть…
Нет, здесь, — продолжал он, как будто сам с собой, — чтоб
быть счастливым с
женщиной, то
есть не по-твоему, как сумасшедшие, а разумно, — надо много условий… надо уметь образовать из девушки
женщину по обдуманному плану, по методе, если хочешь, чтоб она поняла и исполнила свое назначение.
— Как не сообразить, что она знала о твоем позднем приходе? — сказал он с досадой, — что
женщина не уснет, когда через комнату
есть секрет между двумя мужчинами, что она непременно или горничную подошлет, или сама… и не предвидеть! глупо! а все ты да вот этот проклятый стакан лафиту! разболтался! Такой урок от двадцатилетней
женщины…
— Ты бы не должен
был обнаруживать пред ней чувства во всей силе:
женщина охлаждается, когда мужчина выскажется весь…
Если б он еще
был груб, неотесан, бездушен, тяжелоумен, один из тех мужей, которым имя легион, которых так безгрешно, так нужно, так отрадно обманывать, для их и своего счастья, которые, кажется, для того и созданы, чтоб
женщина искала вокруг себя и любила диаметрально противоположное им, — тогда другое дело: она, может
быть, поступила бы, как поступает большая часть жен в таком случае.
Она взглянула на роскошную мебель и на все игрушки и дорогие безделки своего будуара — и весь этот комфорт, которым у других заботливая рука любящего человека окружает любимую
женщину, показался ей холодною насмешкой над истинным счастьем. Она
была свидетельницею двух страшных крайностей — в племяннике и муже. Один восторжен до сумасбродства, другой — ледян до ожесточения.
Как, в свои лета, позволив себе ненавидеть и презирать людей, рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав всех и каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя дал ему урок, как школьнику, разобрал его по ниточке, да еще при
женщине; что бы ему самому оглянуться на себя! Как дядя должен выиграть в этот вечер в глазах жены! Это бы, пожалуй, ничего, оно так и должно
быть; но ведь он выиграл на его счет. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во всем.
Он же, к несчастию, как ты видишь, недурен собой, то
есть румян, гладок, высок, ну, всегда завит, раздушен, одет по картинке: вот и воображает, что все
женщины от него без ума — так, фат!
— Э, полно! Порядочная
женщина, разглядев дурака, перестанет им заниматься, особенно при свидетелях: самолюбие не позволит. Тут же около
будет другой, поумнее и покрасивее: она посовестится, скорей бросит. Вот для этого я и выбрал тебя.
— Сурков не опасен, — продолжал дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На
женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может
быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные
женщины любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом не того, кто их делает, а другого… Многие этого не хотят понять, в том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
Юлии Павловне
было двадцать три, двадцать четыре года. Петр Иваныч угадал: она в самом деле
была слабонервна, но это не мешало ей
быть вместе очень хорошенькой, умной и грациозной
женщиной. Только она
была робка, мечтательна, чувствительна, как бо́льшая часть нервных
женщин. Черты лица нежные, тонкие, взгляд кроткий и всегда задумчивый, частию грустный — без причины или, если хотите, по причине нерв.
Ему покажется, например, что вечером, при гостях, она не довольно долго и нежно или часто глядит на него, и он осматривается, как зверь, кругом, — и горе, если в это время около Юлии
есть молодой человек, и даже не молодой, а просто человек, часто
женщина, иногда — вещь.
Эта
женщина поддалась чувству без борьбы, без усилий, без препятствий, как жертва: слабая, бесхарактерная
женщина! осчастливила своей любовью первого, кто попался; не
будь меня, она полюбила бы точно так же Суркова, и уже начала любить: да! как она ни защищайся — я видел! приди кто-нибудь побойчее и поискуснее меня, она отдалась бы тому… это просто безнравственно!
— Сжальтесь надо мной! — заговорила она, — не покидайте меня; что я теперь без вас
буду делать? я не вынесу разлуки. Я умру! Подумайте:
женщины любят иначе, нежели мужчины: нежнее, сильнее. Для них любовь — все, особенно для меня: другие кокетничают, любят свет, шум, суету; я не привыкла к этому, у меня другой характер. Я люблю тишину, уединение, книги, музыку, но вас более всего на свете…
Оттого и говорят, что между мужчиной и
женщиной нет и не может
быть дружбы, что называемое дружбой между ними —
есть не что иное, как или начало, или остатки любви, или, наконец, самая любовь.
— Женюсь! вот еще! Неужели вы думаете, что я вверю свое счастье
женщине, если б даже и полюбил ее, чего тоже
быть не может? или неужели вы думаете, что я взялся бы сделать
женщину счастливой? Нет, я знаю, что мы обманем друг друга и оба обманемся. Дядюшка Петр Иваныч и опыт научили меня…
— Какую ты дичь несешь! Это мнение привез ты прямо с азиатской границы: в Европе давно перестали верить этому. Мечты, игрушки, обман — все это годится для
женщин и детей, а мужчине надо знать дело, как оно
есть. По-твоему, это хуже, нежели обманываться?
Он забывал, что она не служила, не играла в карты, что у ней не
было завода, что отличный стол и лучшее вино почти не имеют цены в глазах
женщины, а между тем он заставлял ее жить этою жизнью.
— Так это для меня! — сказала Лизавета Александровна, едва приходя в себя, — нет, Петр Иваныч! — живо заговорила она, сильно встревоженная, — ради бога, никакой жертвы для меня! Я не приму ее — слышишь ли? решительно не приму! Чтоб ты перестал трудиться, отличаться, богатеть — и для меня! Боже сохрани! Я не стою этой жертвы! Прости меня: я
была мелка для тебя, ничтожна, слаба, чтобы понять и оценить твои высокие цели, благородные труды… Тебе не такую
женщину надо
было…