Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да
стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь
к своей кузине?
— Ты прежде заведи дело, в которое мог бы броситься живой ум, гнушающийся мертвечины, и страстная душа, и укажи, как положить силы во что-нибудь, что
стоит борьбы, а с своими картами, визитами, раутами и службой — убирайся
к черту!
— Не
стоял он хоть в воображении у вас, не наклонялся
к вам!..
Двор был полон всякой домашней птицы, разношерстных собак. Утром уходили в поле и возвращались
к вечеру коровы и козел с двумя подругами. Несколько лошадей
стояли почти праздно в конюшнях.
— Ты что тут
стоишь? — оборотилась она
к Матрене, — поди скажи Егорке, чтоб он бежал в село и сказал старосте, что мы сами идем туда.
Она была всегда в оппозиции с местными властями:
постой ли
к ней назначат или велят дороги чинить, взыскивают ли подати: она считала всякое подобное распоряжение начальства насилием, бранилась, ссорилась, отказывалась платить и об общем благе слышать не хотела.
Вот
постой, Тит Никоныч придет, а ты притаись, да и срисуй его, а завтра тихонько пошлем
к нему в кабинет на стену приклеить!
Марфенька испугалась. Верочка ничего не сказала; но когда Борис пришел
к двери дома, она уже
стояла, крепко прижавшись
к ней, боясь, чтоб ее не оттащили прочь, и ухватясь за ручку замка.
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и глаза, каскадом падающая на затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие, как искры, глаза, сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми лежала такая бездна, а между тем они
стояли так близко друг
к другу. В галерее их не поставили бы рядом: в жизни они сходились — и он смотрел одичалыми глазами на обе.
На крыльце, вроде веранды, уставленной большими кадками с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами, алоэ и разными цветами, отгороженной от двора большой решеткой и обращенной
к цветнику и саду,
стояла девушка лет двадцати и с двух тарелок, которые держала перед ней девочка лет двенадцати, босая, в выбойчатом платье, брала горстями пшено и бросала птицам. У ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.
Через две минуты она кончила, потом крепко прижалась щекой
к его груди, около самого сердца, и откусила нитку. Леонтий онемел на месте и
стоял растерянный, глядя на нее изумленными глазами.
— Что ж
стоите? Скажите merci да поцелуйте ручку! Ах, какой! — сказала она повелительно и прижала крепко свою руку
к его губам, все с тем же проворством, с каким пришивала пуговицу, так что поцелуй его раздался в воздухе, когда она уже отняла руку.
— Да, да, — говорила бабушка, как будто озираясь, — кто-то
стоит да слушает! Ты только не остерегись, забудь, что можно упасть — и упадешь. Понадейся без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук,
к чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком
к нему,
стояла девушка лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему в глаза и ослепило его.
Он не сидел, не
стоял на месте, то совался
к бабушке, то бежал
к Марфеньке и силился переговорить обеих. Почти в одну и ту же минуту лицо его принимало серьезное выражение, и вдруг разливался по нем смех и показывались крупные белые зубы, на которых, от торопливости его говора или от смеха, иногда вскакивал и пропадал пузырь.
— Нет, нет,
постой, ангел, не улетай! — остановил он Марфеньку, когда та направилась было
к двери, — не надо от итальянца, не в коня корм! не проймет, не почувствую: что мадера от итальянца, что вода — все одно! Она десять рублей
стоит: не
к роже! Удостой, матушка, от Ватрухина, от Ватрухина — в два с полтиной медью!
— Да ну Бог с тобой, какой ты беспокойный: сидел бы смирно! — с досадой сказала бабушка. — Марфенька, вели сходить
к Ватрухину, да
постой, на вот еще денег, вели взять две бутылки: одной, я думаю, мало будет…
Он ушел, а Татьяна Марковна все еще
стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел
к ней, как будто не узнавая ее, видя в ней не бабушку, а другую, незнакомую ему до тех пор женщину.
Он попал будто в клетку тигрицы, которая, сидя в углу, следит за своей жертвой: и только он брался за ручку двери, она уже
стояла перед ним, прижавшись спиной
к замку и глядя на него своим смеющимся взглядом, без улыбки.
Исполнив «дружескую обязанность», Райский медленно, почти бессознательно шел по переулку, поднимаясь в гору и тупо глядя на крапиву в канаве, на пасущуюся корову на пригорке, на роющуюся около плетня свинью, на пустой, длинный забор. Оборотившись назад,
к домику Козлова, он увидел, что Ульяна Андреевна
стоит еще у окна и машет ему платком.
Он поглядел ей в глаза: в них
стояли слезы. Он не подозревал, что вложил палец в рану, коснувшись главного пункта ее разлада с Марком, основной преграды
к «лучшей доле»!
Она как будто испугалась, подняла голову и на минуту оцепенела, все слушая. Глаза у ней смотрели широко и неподвижно. В них еще
стояли слезы. Потом отняла с силой у него руку и рванулась
к обрыву.
Едва Вера вышла, Райский ускользнул вслед за ней и тихо шел сзади. Она подошла
к роще,
постояла над обрывом, глядя в темную бездну леса, лежащую у ее ног, потом завернулась в мантилью и села на свою скамью.
Он боялся сказать слово, боялся пошевелиться,
стоял, сложив руки назад, прислонясь
к дереву. Она ходила взад и вперед торопливыми, неровными шагами. Потом остановилась и перевела дух.
Пока она молилась, он
стоял погруженный в мысль о ее положении, в чувство нежного сострадания
к ней, особенно со времени его возвращения, когда в ней так заметно выказалось обессиление в тяжелой борьбе.
Она вздрогнула, быстро опустилась на стул и опустила голову. Потом встала, глядя вокруг себя, меняясь в лице, шагнула
к столу, где
стояла свеча, и остановилась.
Он
стоял, прислонясь спиной
к одному из столбов беседки, не брал ничего и мрачно следил за нею.
Когда он открывал глаза утром, перед ним
стоял уже призрак страсти, в виде непреклонной, злой и холодной
к нему Веры, отвечающей смехом на его требование открыть ему имя, имя — одно, что могло нанести решительный удар его горячке, сделать спасительный перелом в болезни и дать ей легкий исход.
Она примирительно смотрела на весь мир. Она
стояла на своем пьедестале, но не белой, мраморной статуей, а живою, неотразимо пленительной женщиной, как то поэтическое видение, которое снилось ему однажды, когда он, под обаянием красоты Софьи, шел
к себе домой и видел женщину-статую, сначала холодную, непробужденную, потом видел ее преображение из статуи в живое существо, около которого заиграла и заструилась жизнь, зазеленели деревья, заблистали цветы, разлилась теплота…
Она, отворотясь, молча глядела
к обрыву. И он поглядел туда, потом на нее и все
стоял перед ней, с вопросом в глазах.
«Да, если это так, — думала Вера, — тогда не
стоит работать над собой, чтобы
к концу жизни стать лучше, чище, правдивее, добрее. Зачем? Для обихода на несколько десятков лет? Для этого надо запастись, как муравью зернами на зиму, обиходным уменьем жить, такою честностью, которой — синоним ловкость, такими зернами, чтоб хватило на жизнь, иногда очень короткую, чтоб было тепло, удобно… Какие же идеалы для муравьев? Нужны муравьиные добродетели… Но так ли это? Где доказательства?»
Люди были в ужасе. Василиса с Яковом почти не выходили из церкви,
стоя на коленях. Первая обещалась сходить пешком
к киевским чудотворцам, если барыня оправится, а Яков — поставить толстую с позолотой свечу
к местной иконе.
Он
стоял, оглядываясь во все стороны, и с беспокойством смотрел на часы. Стрелка подвигалась
к пяти часам, а он не видал ни беседки, ни Марка.
Она сунула свою руку ему под руку и подвела
к столу, на котором
стоял полный, обильный завтрак. Он оглядывал одно блюдо за другим. В двух хрустальных тарелках была икра.
За ним всё
стояли и горячо звали
к себе — его три фигуры: его Вера, его Марфенька, бабушка. А за ними
стояла и сильнее их влекла его
к себе — еще другая, исполинская фигура, другая великая «бабушка» — Россия.