Неточные совпадения
— Ты на их лицах мельком прочтешь какую-нибудь заботу, или тоску, или радость, или мысль, признак воли: ну, словом, — движение, жизнь. Немного нужно, чтоб подобрать ключ и сказать, что тут семья и дети, значит,
было прошлое, а там глядит страсть или живой след симпатии, — значит,
есть настоящее, а
здесь на молодом лице играют надежды, просятся наружу желания и пророчат беспокойное будущее…
— Ах, только не у всех, нет, нет! И если вы не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что
будет с вами, с этой скучной комнатой? Цветы не
будут стоять так симметрично в вазах, и все
здесь заговорит о любви.
— Старой кухни тоже нет; вот новая, нарочно выстроила отдельно, чтоб в дому огня не разводить и чтоб людям не тесно
было. Теперь у всякого и у всякой свой угол
есть, хоть маленький, да особый. Вот
здесь хлеб, провизия; вот тут погреб новый, подвалы тоже заново переделаны.
Положение ваше
будет душить вас, вам покажется
здесь тесно, скучно без того, кого полюбите, кто научит вас жить.
— Граф Милари, ma chère amie, — сказал он, — grand musicien et le plus aimable garçon du monde. [моя милая… превосходный музыкант и любезнейший молодой человек (фр.).] Две недели
здесь: ты видела его на бале у княгини? Извини, душа моя, я
был у графа: он не пустил в театр.
У меня
есть и точка, и нервная дрожь — и все эти молнии горят
здесь, в груди, — говорил он, ударяя себя в грудь.
— И
здесь искра
есть! — сказал Кирилов, указывая на глаза, на губы, на высокий белый лоб. — Это превосходно, это… Я не знаю подлинника, а вижу, что
здесь есть правда. Это стоит высокой картины и высокого сюжета. А вы дали эти глаза, эту страсть, теплоту какой-нибудь вертушке, кукле, кокетке!
— Сделайте молящуюся фигуру! — сморщившись, говорил Кирилов, так что и нос ушел у него в бороду, и все лицо казалось щеткой. — Долой этот бархат, шелк! поставьте ее на колени, просто на камне, набросьте ей на плечи грубую мантию, сложите руки на груди… Вот
здесь,
здесь, — он пальцем чертил около щек, — меньше свету, долой это мясо, смягчите глаза, накройте немного веки… и тогда сами станете на колени и
будете молиться…
— Ничего, бабушка. Я даже забывал,
есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю
здесь — до последнего котенка!
— Ну, так вы никогда не уедете отсюда, — прибавил Райский, — вы обе
здесь выйдете замуж, ты, Марфенька,
будешь жить в этом доме, а Верочка в старом.
— Почем знать? Какая-нибудь встреча… вон
здесь есть богатая невеста… Я писала тебе…
— Марфенька! Я тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что
здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, — сказал Райский, — только детские надо надстроить. Люби, Марфенька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
— У нас и соловьи
есть — вон там в роще! И мои птички все
здесь пойманы, — говорила она. — А вот тут в огороде мои грядки: я сама работаю. Подальше — там арбузы, дыни, вот тут цветная капуста, артишоки…
«Ничего больше не надо для счастья, — думал он, — умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой на моем месте.
Здесь все
есть для тихого счастья — но… это не мое счастье!» Он вздохнул. «Глаза привыкнут… воображение устанет, — и впечатление износится… иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..»
Жилось ему сносно:
здесь не
было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше, выше, умнее, нравственнее; а между тем на самом деле оно
было выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются из того, чтобы
быть проще, и не умеют;
здесь, не думая о том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту.
И если, «паче чаяния», в ней откроется ему внезапный золотоносный прииск, с богатыми залогами, — в женщинах не редки такие неожиданности, — тогда, конечно, он поставит
здесь свой домашний жертвенник и посвятит себя развитию милого существа: она и искусство
будут его кумирами. Тогда и эти эпизоды, эскизы, сцены — все пойдет в дело. Ему не над чем
будет разбрасываться, жизнь его сосредоточится и определится.
— Зачем? Ведь если б я
была другою, я бы
здесь была не на месте…
Она лучше всех
здесь: какие же мы с Верочкой! и какой надо
быть, чтоб…
— Уж хороши
здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же, как сами,
пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
— Что вы! Я только говорю, что он лучше всех
здесь: это все скажут… Губернатор его очень любит и никогда не посылает на следствия: «Что, говорит, ему грязниться там, разбирать убийства да воровства — нравственность испортится! Пусть, говорит,
побудет при мне!..» Он теперь при нем, и когда не у нас, там обедает, танцует, играет…
— Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино, к maman? Надо его побранить, что, не сказавшись, уехал. Бабушка выговор ему сделает: он боится ее… А когда он
здесь — не посидит смирно: бегает,
поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает. Бабушка очень любит его за это. Я тоже его…
— Нет, нет! — Она закачала головой. — Нет, не люблю, а только он… славный! Лучше всех
здесь: держит себя хорошо, не ходит по трактирам, не играет на бильярде, вина никакого не
пьет…
Он вспомнил, что и с Марфенькой сначала не вязался разговор. Но там это
было от ее ребяческой застенчивости, а
здесь не то. Вера не застенчива: это видно сразу, а как будто холодна, как будто вовсе не интересовалась им.
— Стало
быть, у вас
есть кто-нибудь
здесь, с кем вы делитесь сочувствием, меняетесь мыслями?
— Тогда только, — продолжал он, стараясь объяснить себе смысл ее лица, — в этом во всем и
есть значение, тогда это и роскошь, и счастье. Боже мой, какое счастье!
Есть ли у вас
здесь такой двойник, — это другое сердце, другой ум, другая душа, и поделились ли вы с ним, взамен взятого у него, своей душой и своими мыслями!..
Есть ли?
— Послушайте, Вера: дайте мне комнату
здесь в доме — мы
будем вместе читать, учиться… хотите учиться?
— N’est-ce pas? [Не правда ли? (фр.)] Много вздыхают по вас? признайтесь. А
здесь еще что
будет!
Здесь все мешает ему. Вон издали доносится до него песенка Марфеньки: «Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя!» —
поет она звонко, чисто, и никакого звука любви не слышно в этом голосе, который вольно раздается среди тишины в огороде и саду; потом слышно, как она беспечно прервала пение и тем же тоном, каким
пела, приказывает из окна Матрене собрать с гряд салату, потом через минуту уж звонко смеется в толпе соседних детей.
— Какие люди? Разве
здесь есть люди?
— Вот мой салон: садитесь на постель, а я на стул, — приглашал Марк. — Скинемте сюртуки,
здесь адская духота. Не церемоньтесь, тут нет дам: скидайте, вот так. Да не хотите ли чего-нибудь. У меня, впрочем, ничего нет. А если не хотите вы, так дайте мне сигару. Одно молоко
есть, яйца…
— Ничего: я жила
здесь без вас, уедете — и я
буду опять так же жить…
— Если я не
буду чувствовать себя свободной
здесь, то как я ни люблю этот уголок (она с любовью бросила взгляд вокруг себя), но тогда… уеду отсюда! — решительно заключила она.
— Изволь, — подавляя вздох, проговорил он. — Мне тяжело, почти невозможно уехать, но так как тебе тяжело, что я
здесь… — «может
быть, она скажет: нет, не тяжело», думал он и медлил, — то…
— Вам ничего не сделают: вы в милости у его превосходительства, — продолжал Марк, — да и притом не высланы сюда на житье. А меня за это упекут куда-нибудь в третье место: в двух уж я
был. Мне бы все равно в другое время, а теперь… — задумчиво прибавил он, — мне бы хотелось остаться
здесь… на неопределенное время…
— Ведь это верно, бабушка: вы мудрец. Да
здесь, я вижу, — непочатый угол мудрости! Бабушка, я отказываюсь перевоспитывать вас и отныне ваш послушный ученик, только прошу об одном — не жените меня. Во всем остальном
буду слушаться вас. Ну, так что же попадья?
— А я послушаюсь — и без ее согласия не сделаю ни шагу, как без согласия бабушки. И если не
будет этого согласия, ваша нога не
будет в доме
здесь, помните это, monsieur Викентьев, — вот что!
— Все грешны: простите — сегодня в ночь я
буду в Колчине, а к обеду завтра
здесь — и с согласием. Простите… дайте руку!
— Ты, Верочка,
будешь еще счастливее меня! — отвечала Марфенька, краснея. — Посмотри, какая ты красавица, какая умная — мы с тобой — как будто не сестры!
здесь нет тебе жениха. Правда, Николай Андреевич?
— Ни книг не носите, ни сами больше не ходите сюда, — сказала она, отходя от забора. —
Здесь сторож
есть: он поймает вас — нехорошо!
— Всего! Если не всего, так многого! И до сих пор не добилась, чтоб вы поберегли себя… хоть для меня, перестали бы «вспрыскивать мозги» и остались
здесь,
были бы, как другие…
«Говорят: „Кто не верит — тот не любит“, — думала она, — я не верю ему, стало
быть… и я… не люблю его? Отчего же мне так больно, тяжело… что он уходит? Хочется упасть и умереть
здесь!..»
— Позволь мне остаться, пока ты там… Мы не
будем видеться, я надоедать не стану! Но я
буду знать, где ты,
буду ждать, пока ты успокоишься, и — по обещанию — объяснишь… Ты сейчас сама сказала…
Здесь близко, можно перекинуться письмом…
— Да мне все равно, — мрачно ответил Райский, —
здесь… я устал, хочу развлечься, теперь поеду в Петербург, а там в свое имение, в Р — ую губернию, а может
быть, и за границу…
Но
здесь хватаются и за соломинку, всячески раздувают искру — и из записки делают слона, вставляют туда другие фразы, даже нежное ты, но это не клеится, и все вертится на одной и той же редакции: то
есть «que Sophie a pousse la chose trop loin, qu’elle a fait un faux pas»…
«Нет, нет, — думал Райский, — оборванный, бродящий цыган — ее идол, нет, нет! Впрочем, почему „нет“? Страсть жестока и самовластна. Она не покоряется человеческим соображениям и уставам, а покоряет людей своим неизведанным капризам! Но Вере негде
было сблизиться с Марком. Она боится его, как все
здесь!»
— Да, в последний раз… Я клятву дала, что больше
здесь никогда не
буду!
Завтра
здесь никого не
будет счастливее нас!..
— Не знаю! — сказал он с тоской и досадой, — я знаю только, что
буду делать теперь, а не заглядываю за полгода вперед. Да и вы сами не знаете, что
будет с вами. Если вы разделите мою любовь, я останусь
здесь,
буду жить тише воды, ниже травы… делать, что вы хотите… Чего же еще? Или… уедем вместе! — вдруг сказал он, подходя к ней.
— Я пойду в сад, — сказала Полина Карповна, — может
быть, monsieur Boris недалеко. Он
будет очень рад видеться со мной… Я заметила, что он хотел мне кое-что сказать… — таинственно прибавила она. — Он, верно, не знал, что я
здесь…
— Это я знаю. Но он предлагает… венчаться, хочет остаться
здесь. Может
быть… если
будет человеком, как все… если любит тебя… — говорила Татьяна Марковна боязливо, — если ты… надеешься на счастье…