Неточные совпадения
— Мало.
Не знаю, что у нее кроется под этим спокойствием,
не знаю ее прошлого и
не угадываю ее будущего. Женщина она или кукла, живет или подделывается под жизнь? И это мучит меня… Вон,
смотри, — продолжал Райский, — видишь эту женщину?
Он повел было жизнь холостяка, пересиливал годы и природу, но
не пересилил и только
смотрел, как ели и пили другие, а у него желудок
не варил. Но он уже успел нанести смертельный удар своему состоянию.
В семействе тетки и близкие старики и старухи часто при ней гадали ей, в том или другом искателе, мужа: то посланник являлся чаще других в дом, то недавно отличившийся генерал, а однажды серьезно поговаривали об одном старике, иностранце, потомке королевского, угасшего рода. Она молчит и
смотрит беззаботно, как будто дело идет
не о ней.
Она на его старания
смотрела ласково, с улыбкой. Ни в одной черте никогда
не было никакой тревоги, желания, порыва.
— Нету и нету: а на меня вам
не совестно
смотреть?
—
Посмотрите, все эти идущие, едущие, снующие взад и вперед, все эти живые,
не полинявшие люди — все за меня! Идите же к ним, кузина, а
не от них назад! Там жизнь… — Он опустил портьеру. — А здесь — кладбище.
— Говоря о себе,
не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я…
не знаю, что я такое, и никто этого
не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет,
не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой?
Посмотрите на себя…
— Довольно, довольно! — остановила она с полуулыбкой,
не от скуки нетерпения, а под влиянием как будто утомления от раздражительного спора. — Я воображаю себе обеих тетушек, если б в комнате поселился беспорядок, — сказала она, смеясь, — разбросанные книги, цветы — и вся улица
смотрит свободно сюда!..
—
Смотри не влюбись, — заметил Аянов. — Жениться нельзя, говоришь ты, — а играть в страсти с ней тоже нельзя. Когда-нибудь так обожжешься…
Третий упрямо
смотрит вниз, пораженный боязнью, чтоб его
не спросили.
Райский
не знал: он так же машинально слушал, как и
смотрел, и ловил ухом только слова.
В одном месте опекун, а в другом бабушка
смотрели только, — первый, чтобы к нему в положенные часы ходили учителя или чтоб он
не пропускал уроков в школе; а вторая, чтоб он был здоров, имел аппетит и сон, да чтоб одет он был чисто, держал себя опрятно, и чтоб, как следует благовоспитанному мальчику, «
не связывался со всякой дрянью».
Нарисовав эту головку, он уже
не знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего класса на публичном экзамене, и учитель мало поправлял, только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке в каждом глазу — и глаза вдруг стали
смотреть точно живые.
Он рисует глаза кое-как, но заботится лишь о том, чтобы в них повторились учительские точки, чтоб они
смотрели точно живые. А
не удастся, он бросит все, уныло облокотится на стол, склонит на локоть голову и оседлает своего любимого коня, фантазию, или конь оседлает его, и мчится он в пространстве, среди своих миров и образов.
Глаза его ничего
не видали перед собой, а
смотрели куда-то в другое место, далеко, и там он будто видел что-то особенное, таинственное. Глаза его становились дики, суровы, а иногда точно плакали.
Васюкова нет, явился кто-то другой. Зрачки у него расширяются, глаза
не мигают больше, а все делаются прозрачнее, светлее, глубже и
смотрят гордо, умно, грудь дышит медленно и тяжело. По лицу бродит нега, счастье, кожа становится нежнее, глаза синеют и льют лучи: он стал прекрасен.
Она грозила пальцем и иногда ночью вставала
посмотреть в окно,
не вспыхивает ли огонек в трубке,
не ходит ли кто с фонарем по двору или в сарае?
— Что это у Марфеньки глазки красны?
не плакала ли во сне? — заботливо спрашивала она у няни. —
Не солнышко ли нажгло? Закрыты ли у тебя занавески?
Смотри ведь, ты, разиня! Я ужо
посмотрю.
— Ну, ну, ну… — хотела она сказать, спросить и ничего
не сказала,
не спросила, а только засмеялась и проворно отерла глаза платком. — Маменькин сынок: весь, весь в нее!
Посмотри, какая она красавица была.
Посмотри, Василиса… Помнишь? Ведь похож!
— Ну, хозяин,
смотри же, замечай и, чуть что неисправно,
не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов
не надо покупать: свои есть.
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами,
смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь
не так, как ей хотелось.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней, садился,
смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он
не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
Она
не просит рисовать; а если Марфенька попросит, она пристальнее Марфеньки
смотрит, как рисуют, и ничего
не скажет. Рисунков и карандашей, как Марфенька, тоже
не просит. Ей было лет шесть с небольшим.
— Верочкины и Марфенькины счеты особо: вот
смотри, — говорила она, —
не думай, что на них хоть копейка твоя пошла. Ты послушай…
Но он
не слушал, а
смотрел, как писала бабушка счеты, как она глядит на него через очки, какие у нее морщины, родимое пятнышко, и лишь доходил до глаз и до улыбки, вдруг засмеется и бросится целовать ее.
Неохотно дала ему ключи от него бабушка, но отказать
не могла, и он отправился
смотреть комнаты, в которых родился, жил и о которых осталось у него смутное воспоминание.
Хотя Райский
не разделял мнения ни дяди, ни бабушки, но в перспективе у него мелькала собственная его фигура, то в гусарском, то в камер-юнкерском мундире. Он
смотрел, хорошо ли он сидит на лошади, ловко ли танцует. В тот день он нарисовал себя небрежно опершегося на седло, с буркой на плечах.
Заехали они еще к одной молодой барыне, местной львице, Полине Карповне Крицкой, которая
смотрела на жизнь, как на ряд побед, считая потерянным день, когда на нее никто
не взглянет нежно или
не шепнет ей хоть намека на нежность.
Долго, бывало,
смотрит он, пока
не стукнет что-нибудь около: он очнется — перед ним старая стена монастырская, старый образ: он в келье или в тереме. Он выйдет задумчиво из копоти древнего мрака, пока
не обвеет его свежий, теплый воздух.
Они холодно
смотрели на кружок, определили Райского словом «романтик», холодно слушали или вовсе
не слушали его стихи и прозу и
не ставили его ни во что.
Больше она ничего
не боится. Играя в страсти, она принимает все виды, все лица, все характеры, нужные для роли, заимствуя их, как маскарадные платья, напрокат. Она робка, скромна или горда, неприступна или нежна, послушна —
смотря по роли, по моменту.
Наконец вот выставка. Он из угла
смотрит на свою картину, но ее
не видать, перед ней толпа, там произносят его имя. Кто-то изменил ему, назвал его, и толпа от картины обратилась к нему.
—
Посмотрите: ни одной черты нет верной. Эта нога короче, у Андромахи плечо
не на месте; если Гектор выпрямится, так она ему будет только по брюхо. А эти мускулы,
посмотрите…
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени,
смотрит на меня очень странно… как иногда вы
смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне
не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он
не замечал сам, что делает, — и я
не отняла руки. Даже однажды… когда он
не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
— Да, правда: мне, как глупой девочке, было весело
смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас было иногда… очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив: у него
не было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне было с ним весело, это правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
— Папа стоял у камина и грелся. Я
посмотрела на него и думала, что он взглянет на меня ласково: мне бы легче было. Но он старался
не глядеть на меня; бедняжка боялся maman, а я видела, что ему было жалко. Он все жевал губами: он это всегда делает в ажитации, вы знаете.
Вот послушайте, — обратилась она к папа, — что говорит ваша дочь… как вам нравится это признание!..» Он, бедный, был смущен и жалок больше меня и
смотрел вниз; я знала, что он один
не сердится, а мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда…
Целые миры отверзались перед ним, понеслись видения, открылись волшебные страны. У Райского широко открылись глаза и уши: он видел только фигуру человека в одном жилете, свеча освещала мокрый лоб, глаз было
не видно. Борис пристально
смотрел на него, как, бывало, на Васюкова.
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и глаза, каскадом падающая на затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие, как искры, глаза, сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми лежала такая бездна, а между тем они стояли так близко друг к другу. В галерее их
не поставили бы рядом: в жизни они сходились — и он
смотрел одичалыми глазами на обе.
На отлучки его она
смотрела как на неприятное, случайное обстоятельство, как, например, на то, если б он заболел. А возвращался он, — она была кротко счастлива и полагала, что если его
не было, то это так надо, это в порядке вещей.
Она никогда
не искала смысла той апатии, скуки и молчания, с которыми друг ее иногда
смотрел на нее,
не догадывалась об отжившей любви и
не поняла бы никогда причин.
Райский с раннего утра сидит за портретом Софьи, и
не первое утро сидит он так. Он измучен этой работой.
Посмотрит на портрет и вдруг с досадой набросит на него занавеску и пойдет шагать по комнате, остановится у окна, посвистит, побарабанит пальцами по стеклам, иногда уйдет со двора и бродит угрюмый, недовольный.
— В вас погибает талант; вы
не выбьетесь,
не выйдете на широкую дорогу. У вас недостает упорства, есть страстность, да страсти, терпенья нет! Вот и тут,
смотрите, руки только что намечены, и неверно, плечи несоразмерны, а вы уж завертываете, бежите показывать, хвастаться…
«Что же это такое? — думал Райский, глядя на привезенный им портрет, — она опять
не похожа, она все такая же!.. Да нет, она
не обманет меня: это спокойствие и холод, которым она сейчас вооружилась передо мной,
не прежний холод — о нет! это натяжка, принуждение. Там что-то прячется, под этим льдом, —
посмотрим!»
— Нет, портрет — это слабая, бледная копия; верен только один луч ваших глаз, ваша улыбка, и то
не всегда: вы редко так
смотрите и улыбаетесь, как будто боитесь. Но иногда это мелькнет; однажды мелькнуло, и я поймал, и только намекнул на правду, и уж
смотрите, что вышло. Ах, как вы были хороши тогда!
Во время этого мысленного монолога она с лукавой улыбкой
смотрела на него и, кажется,
не чужда была удовольствия помучить его и помучила бы, если б… он
не «брякнул» неожиданным вопросом.
Вы хотите уверить меня, что у вас… что-то вроде страсти, — сказала она, делая как будто уступку ему, чтоб отвлечь, затушевать его настойчивый анализ, —
смотрите,
не лжете ли вы… положим — невольно? — прибавила она, видя, что он собирается разразиться каким-нибудь монологом.
Райский,
не шевелясь,
смотрел, никем
не замечаемый, на всю эту сцену, на девушку, на птиц, на девчонку.
— Нет, бабушка, я только и делал, что спал! Это нервическая зевота. А вы напрасно беспокоитесь: я счетов
смотреть не стану…
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот
смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы
не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя…