Неточные совпадения
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой так,
как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался
прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения — вот и все. Да что толковать с тобой!
— Ты
прежде заведи дело, в которое мог бы броситься живой ум, гнушающийся мертвечины, и страстная душа, и укажи,
как положить силы во что-нибудь, что стоит борьбы, а с своими картами, визитами, раутами и службой — убирайся к черту!
— Да, но глубокий, истинный художник,
каких нет теперь: последний могикан!.. напишу только портрет Софьи и покажу ему, а там попробую силы на романе. Я записывал и
прежде кое-что: у меня есть отрывки, а теперь примусь серьезно. Это новый для меня род творчества; не удастся ли там?
А он
прежде всего воззрился в учителя:
какой он,
как говорит,
как нюхает табак,
какие у него брови, бакенбарды; потом стал изучать болтающуюся на животе его сердоликовую печатку, потом заметил, что у него большой палец правой руки раздвоен посередине и представляет подобие двойного ореха.
Райский только глядел,
как проворно и крепко пишет он цифры,
как потом идет к нему
прежде брюхо учителя с сердоликовой печаткой, потом грудь с засыпанной табаком манишкой. Ничего не ускользнуло от Райского, только ускользнуло решение задачи.
Учитель-немец,
как Васюков,
прежде всего исковеркал ему руки и начал притопывать ногой и напевать, следя за каждым ударом по клавишу: а-а-у-у-о-о.
В городе
прежде был, а потом замолк, за давностию, слух о том,
как Тит Никоныч, в молодости, приехал в город, влюбился в Татьяну Марковну, и Татьяна Марковна в него. Но родители не согласились на брак, а назначили ей в женихи кого-то другого.
— Нет, нет, кузина: не так рассказываете. Начните, пожалуйста, с воспитания.
Как, где вы воспитывались?
Прежде расскажите ту «глупость»…
Maman,
прежде нежели поздоровается, пристально поглядит мне в лицо, обернет меня раза три, посмотрит, все ли хорошо, даже ноги посмотрит, потом глядит,
как я делаю кникс, и тогда поцелует в лоб и отпустит.
— Да
как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять —
как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что
прежде готово, то и подавайте.
На жену он и
прежде смотрел исподлобья, а потом почти вовсе не глядел, но всегда знал, в
какую минуту где она, что делает.
Прежний губернатор, старик Пафнутьев, при котором даже дамы не садились в гостях,
прежде нежели он не сядет сам, взыскал бы с виновных за одно неуважение к рангу; но нынешний губернатор к этому равнодушен. Он даже не замечает,
как одеваются у него чиновники, сам ходит в старом сюртуке и заботится только, чтоб «в Петербург никаких историй не доходило».
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него.
Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни»,
как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня
прежде, а теперь ты знаешь,
как это для меня неловко, несносно…
А ничего этого не было. Вера явилась тут еще в новом свете. В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил
прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту,
какой он не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфенькой.
«Господи! Господи! что скажет бабушка! — думала Марфенька, запершись в своей комнате и трясясь,
как в лихорадке. — Что мы наделали! — мучилась она мысленно. — И
как я перескажу… что мне будет за это… Не сказать ли
прежде Верочке… — Нет, нет — бабушке! Кто там теперь у ней!..»
Мать его и бабушка уже ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и
прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи детей, где и
как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
Он перебирал каждый ее шаг,
как судебный следователь, и то дрожал от радости, то впадал в уныние и выходил из омута этого анализа ни безнадежнее, ни увереннее, чем был
прежде, а все с той же мучительной неизвестностью,
как купающийся человек, который, думая, что нырнул далеко, выплывает опять на прежнем месте.
И если ужасался, глядясь сам в подставляемое себе беспощадное зеркало зла и темноты, то и неимоверно был счастлив, замечая, что эта внутренняя работа над собой, которой он требовал от Веры, от живой женщины,
как человек, и от статуи,
как художник, началась у него самого не с Веры, а давно,
прежде когда-то, в минуты такого же раздвоения натуры на реальное и фантастическое.
Ей
прежде всего бросилась в глаза — зыбкость, односторонность, пробелы, местами будто умышленная ложь пропаганды, на которую тратились живые силы, дарования, бойкий ум и ненасытная жажда самолюбия и самонадеянности, в ущерб простым и очевидным, готовым уже правдам жизни, только потому,
как казалось ей, что они были готовые.
«Не могу, сил нет, задыхаюсь!» — Она налила себе на руки одеколон, освежила лоб, виски — поглядела опять, сначала в одно письмо, потом в другое, бросила их на стол, твердя: «Не могу, не знаю, с чего начать, что писать? Я не помню,
как я писала ему, что говорила
прежде,
каким тоном… Все забыла!»
Прежде она дарила доверие,
как будто из милости, только своей наперснице и подруге, жене священника. Это был ее каприз, она роняла крупицы. Теперь она шла искать помощи, с поникшей головой, с обузданной гордостью, почуя рядом силу сильнее своей и мудрость мудрее своей самолюбивой воли.
— Бабушка! — заключила Вера, собравшись опять с силами. — Я ничего не хочу! Пойми одно: если б он каким-нибудь чудом переродился теперь, стал тем, чем я хотела
прежде чтоб он был, — если б стал верить во все, во что я верю, — полюбил меня,
как я… хотела любить его, — и тогда я не обернулась бы на его зов…
«
Какая же это жизнь? — думал он. — Той жизнью,
какою я жил
прежде, когда не знал, есть ли на свете Вера Васильевна, жить дальше нельзя. Без нее — дело станет, жизнь станет!»
Райский вспомнил первые впечатления,
какие произвел на него Тушин,
как он счел его даже немного ограниченным,
каким сочли бы, может быть, его, при первом взгляде и другие, особенно так называемые «умники», требующие
прежде всего внешних признаков ума, его «лоска», «красок», «острия», обладающие этим сами, не обладая часто тем существенным материалом, который должен крыться под лоском и краской.
— Эта нежность мне не к лицу. На сплетню я плюю, а в городе мимоходом скажу,
как мы говорили сейчас, что я сватался и получил отказ, что это огорчило вас, меня и весь дом… так
как я давно надеялся… Тот уезжает завтра или послезавтра навсегда (я уж справился) — и все забудется. Я и
прежде ничего не боялся, а теперь мне нечем дорожить. Я все равно, что живу, что нет с тех пор,
как решено, что Вера Васильевна не будет никогда моей женой…
— Но погодите, Иван Иванович! — торопливо, почти с испугом, прибавила она и отняла руку, видя,
как Тушин вдруг точно вырос, помолодел, стал, чем был
прежде.
Она рассчитывала на покорность самого сердца: ей казалось невозможным, любя Ивана Ивановича
как человека,
как друга, не полюбить его
как мужа, но чтоб полюбить так, надо
прежде выйти замуж, то есть начать прямо с цели.