Неточные совпадения
Позовет ли его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике, как белят полотна, — он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда
в лес или шел на реку,
в кусты,
в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро
глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик; поймает ежа и возится с ним; с мальчишками удит рыбу целый день или слушает полоумного старика, который живет
в землянке у околицы, как он рассказывает про «Пугача», — жадно слушает подробности жестоких мук, казней и смотрит прямо ему
в рот без зубов и
в глубокие впадины потухающих
глаз.
Он долго стоял и, закрыв
глаза, переносился
в детство, помнил, что подле него сиживала мать, вспоминал ее лицо и задумчивое сияние
глаз, когда она
глядела на картину…
Верочка только что ворвалась
в переднюю, как бросилась вприпрыжку вперед и исчезла из
глаз, вскидывая далеко пятки и едва
глядя по сторонам, на портреты.
— Ты посидишь со мной сегодня? — спросила она,
глядя ему
в глаза.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они
глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная
в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд
в улицу,
в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей
в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Красота ее осмысленна,
глаза не
глядят беззаботно и светло, а думают.
В них тревога за этих «других», бегающих по улице, скорбящих, нуждающихся, трудящихся и вопиющих.
Он схватил кисть и жадными, широкими
глазами глядел на ту Софью, какую видел
в эту минуту
в голове, и долго, с улыбкой мешал краски на палитре, несколько раз готовился дотронуться до полотна и
в нерешительности останавливался, наконец провел кистью по
глазам, потушевал, открыл немного веки. Взгляд у ней стал шире, но был все еще покоен.
Она вздрогнула, немного отшатнулась от стола и с удивлением
глядела на Райского. У нее
в глазах стояли вопросы: как он? откуда взялся? зачем тут?
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю
глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая
глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он,
глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал
в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
Глядя на него, еще на ребенка, непременно скажешь, что и ученые, по крайней мере такие, как эта порода, подобно поэтам, тоже — nascuntur. [рождаются (лат.).] Всегда, бывало, он с растрепанными волосами, с блуждающими где-то
глазами, вечно копающийся
в книгах или
в тетрадях, как будто у него не было детства, не было нерва — шалить, резвиться.
Она бросила беглый взгляд на лицо, на костюм Райского, и потом лукаво и смело
глядела ему прямо
в глаза.
Умер у бабы сын, мать отстала от работы, сидела
в углу как убитая, Марфенька каждый день ходила к ней и сидела часа по два,
глядя на нее, и приходила домой с распухшими от слез
глазами.
Он по утрам с удовольствием ждал, когда она,
в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще с томными, не совсем прозревшими
глазами, не остывшая от сна, привставши на цыпочки, положит ему руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем,
глядя ему
в глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу с широкими полями, ходит около него или под руку с ним по полю, по садам — и у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
Что же еще? — прибавила она,
глядя на него во все
глаза и думая, выросла ли она хоть немного
в его
глазах?
— Любишь? — живо спросил Райский, наклоняясь и
глядя ей
в глаза.
Он молчал и все сидел с закрытыми
глазами. А она продолжала говорить обо всем, что приходило
в голову,
глядела по сторонам, чертила носком ботинки по песку.
Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком к нему, стояла девушка лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему
в глаза и ослепило его.
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он,
глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что
в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите
в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими
глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
Обращаясь от двора к дому, Райский
в сотый раз усмотрел там,
в маленькой горенке, рядом с бабушкиным кабинетом, неизменную картину: молчаливая, вечно шепчущая про себя Василиса, со впалыми
глазами, сидела у окна, век свой на одном месте, на одном стуле, с высокой спинкой и кожаным, глубоко продавленным сиденьем,
глядя на дрова да на копавшихся
в куче сора кур.
«А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю,
глядя, как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным!.. Но что делать: открыть ему
глаза, будить его от этого, когда он так верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“, так сладко спит
в лоне домашнего счастья — плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! — раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. — Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
Марк, предложением пари, еще больше растревожил
в нем желчь, и он почти не
глядел на Веру, сидя против нее за обедом, только когда случайно поднял
глаза, его как будто молнией ослепило «язвительной» красотой.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник,
в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом и
глазами, так что,
глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся
в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
Он опять подвинулся к ее лицу,
глядя ей пытливо
в глаза. Она утвердительно кивнула головой.
— Никто! Я выдумала, я никого не люблю, письмо от попадьи! — равнодушно сказала она,
глядя на него, как он
в волнении
глядел на нее воспаленными
глазами, и ее
глаза мало-помалу теряли свой темный бархатный отлив, светлели и, наконец, стали прозрачны. Из них пропала мысль, все, что
в ней происходило, и прочесть
в них было нечего.
«Нет! — говорил он, стараясь не
глядеть на ее профиль и жмурясь от ее искристых, широко открытых
глаз, — момент настал, брошу камень
в эту холодную, бессердечную статую…»
Она
глядела на него, а он упивался этим бархатным, неторопливо смотревшим
в его
глаза взглядом, полным какого-то непонятного ему значения.
Между рощей и проезжей дорогой стояла
в стороне, на лугу, уединенная деревянная часовня, почерневшая и полуразвалившаяся, с образом Спасителя, византийской живописи,
в бронзовой оправе. Икона почернела от времени, краски местами облупились; едва можно было рассмотреть черты Христа: только веки были полуоткрыты, и из-под них задумчиво
глядели глаза на молящегося, да видны были сложенные
в благословение персты.
— Напроказничал что-нибудь, верно, опять под арест хотят посадить? — говорила она, зорко
глядя ему
в глаза.
Она вздрогнула, но
глядела напряженно на образ:
глаза его смотрели задумчиво, бесстрастно. Ни одного луча не светилось
в них, ни призыва, ни надежды, ни опоры. Она с ужасом выпрямилась, медленно вставая с колен; Бориса она будто не замечала.
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его,
гляжу — а на нем лица нет!
Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой
в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
— А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. — А я все ждал — не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, — продолжал он,
глядя близко
в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, — теперь только одно не противно мне…
Она близко
глядела ему
в глаза глазами, полными слез.
— Если скажу — вы не удержите меня? — вдруг спросила она с живостью, хватаясь за эту, внезапно явившуюся надежду вырваться — и спрашивала его
глазами,
глядя близко и прямо ему
в глаза.
У ней
глаза горели, как звезды, страстью. Ничего злого и холодного
в них, никакой тревоги, тоски; одно счастье
глядело лучами яркого света.
В груди,
в руках,
в плечах, во всей фигуре струилась и играла полная, здоровая жизнь и сила.
Она машинально сбросила с себя обе мантильи на диван, сняла грязные ботинки, ногой достала из-под постели атласные туфли и надела их. Потом,
глядя не около себя, а куда-то вдаль, опустилась на диван, и
в изнеможении, закрыв
глаза, оперлась спиной и головой к подушке дивана и погрузилась будто
в сон.
Он старался не
глядеть ей
в глаза. А она опять прилегла на диван.
Потом, потом — она не знала, что будет, не хотела
глядеть дальше
в страшный сон, и только глубже погрузила лицо
в подушку. У ней подошли было к
глазам слезы и отхлынули назад, к сердцу.
Она, отворотясь, молча
глядела к обрыву. И он поглядел туда, потом на нее и все стоял перед ней, с вопросом
в глазах.
Только вздохи боли показывали, что это стоит не статуя, а живая женщина. Образ
глядел на нее задумчиво, полуоткрытыми
глазами, но как будто не видел ее, персты были сложены
в благословение, но не благословляли ее.
Она будто не сама ходит, а носит ее посторонняя сила. Как широко шагает она, как прямо и высоко несет голову и плечи и на них — эту свою «беду»! Она, не чуя ног, идет по лесу
в крутую гору; шаль повисла с плеч и метет концом сор и пыль. Она смотрит куда-то вдаль немигающими
глазами, из которых широко
глядит один окаменелый, покорный ужас.
Нынешний день протянулся до вечера, как вчерашний, как, вероятно, протянется завтрашний. Настал вечер, ночь. Вера легла и загасила свечу,
глядя открытыми
глазами в темноту. Ей хотелось забыться, уснуть, но сон не приходил.
Вера слушала
в изумлении,
глядя большими
глазами на бабушку, боялась верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть
в такую игру, а бабушка — вся правда и честность!
Она опять походила на старый женский фамильный портрет
в галерее, с суровой важностью, с величием и уверенностью
в себе, с лицом, истерзанным пыткой, и с гордостью, осилившей пытку. Вера чувствовала себя жалкой девочкой перед ней и робко
глядела ей
в глаза, мысленно меряя свою молодую, только что вызванную на борьбу с жизнью силу — с этой старой, искушенной
в долгой жизненной борьбе, но еще крепкой, по-видимому, несокрушимой силой.
Когда Вера, согретая
в ее объятиях, тихо заснула, бабушка осторожно встала и, взяв ручную лампу, загородила рукой свет от
глаз Веры и несколько минут освещала ее лицо,
глядя с умилением на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых
глаз и на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие черты белого мрамора, с глубоким, лежащим
в них миром и покоем.
А Райский, молча, сосредоточенно, бледный от артистического раздражения, работал над ее
глазами, по временам взглядывая на Веру, или
глядел мысленно
в воспоминание о первой встрече своей с нею и о тогдашнем страстном впечатлении.
В комнате была могильная тишина.
И нельзя было не открыть: она дорожила прелестью его дружбы и не хотела красть уважения. Притом он сделал ей предложение. Но все же он знает ее «грех», — а это тяжело. Она стыдливо клонила голову и избегала
глядеть ему прямо
в глаза.
Из
глаз его выглядывало уныние,
в ее разговорах сквозило смущение за Веру и участие к нему самому. Они говорили, даже о простых предметах, как-то натянуто, но к обеду взаимная симпатия превозмогла, они оправились и
глядели прямо друг другу
в глаза, доверяя взаимным чувствам и характерам. Они даже будто сблизились между собой, и
в минуты молчания высказывали один другому
глазами то, что могли бы сказать о происшедшем словами, если б это было нужно.
Татьяна Марковна внутренне смутилась, когда Тушин переступил порог ее комнаты. Он, молча, с опущенными
глазами, поздоровался с ней, тоже перемогая свою тревогу, — и оба
в первую минуту не
глядели друг на друга.
После жареной дичи и двух стаканов шампанского, причем они чокались,
глядя близко друг другу
в глаза, — она лукаво и нежно, он — вопросительно и отчасти боязливо, — они наконец прервали молчание.
Викентьев ходил за ней, как паж,
глядя ей
в глаза, не нужно ли, не желает ли она чего-нибудь, не беспокоит ли ее что-нибудь?