Неточные совпадения
Его определил,
сначала в военную, потом в статскую службу, опекун, он же и двоюродный дядя, затем прежде
всего, чтоб сбыть всякую ответственность и упрек за небрежность в этом отношении, потом затем, зачем
все посылают молодых людей в Петербург: чтоб не сидели праздно дома, «не баловались, не били баклуш» и т. п., — это цель отрицательная.
Искусства дались ему лучше наук. Правда, он и тут затеял пустяки: учитель недели на две посадил
весь класс рисовать зрачки, а он не утерпел, приделал к зрачку нос и даже начал было тушевать усы, но учитель застал его и
сначала дернул за вихор, потом, вглядевшись, сказал...
Против него садился Райский и с удивлением глядел на лицо Васюкова, следил, как, пока еще с тупым взглядом, достает он скрипку, вяло берет смычок, намажет его канифолью, потом
сначала пальцем тронет струны, повинтит винты, опять тронет, потом поведет смычком — и
все еще глядит сонно. Но вот заиграл — и проснулся, и улетел куда-то.
Райский начал писать и стихи, и прозу, показал
сначала одному товарищу, потом другому, потом
всему кружку, а кружок объявил, что он талант.
— Я думаю — да, потому что
сначала все слушали молча, никто не говорил банальных похвал: «Charmant, bravo», [Прелестно, браво (фр.).] а когда кончила —
все закричали в один голос, окружили меня… Но я не обратила на это внимания, не слыхала поздравлений: я обернулась, только лишь кончила, к нему… Он протянул мне руку, и я…
Татьяна Марковна не знала ей цены и
сначала взяла ее в комнаты, потом, по просьбе Верочки, отдала ей в горничные. В этом звании Марине мало было дела, и она продолжала делать
все и за
всех в доме. Верочка как-то полюбила ее, и она полюбила Верочку и умела угадывать по глазам, что ей нужно, что нравилось, что нет.
— Я
сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы
все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще
всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
От него я добился только —
сначала, что кузина твоя — a pousse la chose trop loin… qu’elle a fait un faux pas… а потом — что после визита княгини Олимпиады Измайловны, этой гонительницы женских пороков и поборницы добродетелей, тетки разом слегли, в окнах опустили шторы, Софья Николаевна сидит у себя запершись, и
все обедают по своим комнатам, и даже не обедают, а только блюда приносятся и уносятся нетронутые, — что трогает их один Николай Васильевич, но ему запрещено выходить из дома, чтоб как-нибудь не проболтался, что граф Милари и носа не показывает в дом, а ездит старый доктор Петров, бросивший давно практику и в молодости лечивший обеих барышень (и бывший их любовником, по словам старой, забытой хроники — прибавлю в скобках).
Райский сидел целый час как убитый над обрывом, на траве, положив подбородок на колени и закрыв голову руками.
Все стонало в нем. Он страшной мукой платил за свой великодушный порыв, страдая,
сначала за Веру, потом за себя, кляня себя за великодушие.
Она примирительно смотрела на
весь мир. Она стояла на своем пьедестале, но не белой, мраморной статуей, а живою, неотразимо пленительной женщиной, как то поэтическое видение, которое снилось ему однажды, когда он, под обаянием красоты Софьи, шел к себе домой и видел женщину-статую,
сначала холодную, непробужденную, потом видел ее преображение из статуи в живое существо, около которого заиграла и заструилась жизнь, зазеленели деревья, заблистали цветы, разлилась теплота…
«
Всё ли?» — думала она печально. Времени не стало бы стереть
все ее муки, которые теперь, одна за другою, являлись по очереди, наносить каждая свои удары, взглянув
сначала все вместе ей в лицо.
«Не могу, сил нет, задыхаюсь!» — Она налила себе на руки одеколон, освежила лоб, виски — поглядела опять,
сначала в одно письмо, потом в другое, бросила их на стол, твердя: «Не могу, не знаю, с чего начать, что писать? Я не помню, как я писала ему, что говорила прежде, каким тоном…
Все забыла!»
Сначала неловко было обоим. Ей — оттого, что «тайна» известна была ему, хотя он и друг, но
все же посторонний ей человек. Открыла она ему тайну внезапно, в горячке, в нервном раздражении, когда она, из некоторых его слов, заподозрила, что он уже знает
все.
С этой минуты, как он узнал это,
все ревнивые его предубеждения к Тушину исчезли, уступив место
сначала любопытному наблюдению, а потом, когда Вера рассказала ему
все, и участию, уважению, даже удивлению к нему.
— Ее история перестает быть тайной… В городе ходят слухи… — шептала Татьяна Марковна с горечью. — Я
сначала не поняла, отчего в воскресенье, в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня о Вере — здорова ли она, — и две барыни сунулись слушать, что я скажу. Я взглянула кругом — у
всех на лицах одно: «Что Вера?» Была, говорю, больна, теперь здорова. Пошли расспросы, что с ней? Каково мне было отделываться, заминать!
Все заметили…