Неточные совпадения
— Нет, нездоровится, — сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом, — сырости
боюсь, теперь еще не высохло. А вот вы бы сегодня обедать пришли: мы бы поговорили… У
меня два несчастья…
Ему стало вместе и досадно, что она так легко, почти молча, выманила у него сознание в лени. «Что она
мне?
Боюсь, что ли,
я ее?» — думал он.
— Вот
я этого и
боялся, когда не хотел просить вас петь… Что скажешь, слушая в первый раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления, как тогда…
— Вы, кажется, не расположены сегодня петь?
Я и просить
боюсь, — спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится ли к ней веселость, не мелькнет ли хоть в одном слове, в улыбке, наконец в пении луч искренности, наивности и доверчивости.
— Вы
боитесь, — возразила она колко, — упасть «на дно бездны»; вас пугает будущая обида, что
я разлюблю вас!.. «
Мне будет худо», пишете вы…
Но
я не
боюсь за будущие слезы;
я буду плакать не напрасно:
я купила ими что-нибудь…
— Теперь и
я не
боюсь! — бодро сказал он. — С вами не страшна судьба.
— Ольга! Пусть будет все по-вчерашнему, — умолял он, —
я не буду
бояться ошибок.
Вы высказались там невольно: вы не эгоист, Илья Ильич, вы написали совсем не для того, чтоб расстаться — этого вы не хотели, а потому, что
боялись обмануть
меня… это говорила честность, иначе бы письмо оскорбило
меня и
я не заплакала бы — от гордости!
Видите,
я знаю, за что
я люблю вас, и не
боюсь ошибки:
я в вас не ошибаюсь…
— Чего? — спросил он. — Не
бойся, Ольга,
я с тобой.
— Как
я рада, что ты пришел, — говорила она, не отвечая на его вопрос, —
я думала, что ты не придешь, начинала
бояться!
— Ну, что, видишь? Ничего не вижу, вижу только, что ты трус…
Я не
боюсь этих намеков.
— А не
боялся, что
я не спала ночь, Бог знает что передумала и чуть не слегла в постель? — сказала она, поводя по нем испытующим взглядом.
— Как далеко распространился слух о тебе и обо
мне!
Я не хотел тебя тревожить и
боялся показаться на глаза.
— Если б
я не знала тебя, — в раздумье говорила она, —
я Бог знает что могла бы подумать.
Боялся тревожить
меня толками лакеев, а не
боялся мне сделать тревогу!
Я перестаю понимать тебя.
— Правда! — ни вопросительно, ни отрицательно повторил Обломов. — Да, — прибавил он потом, — в самом деле, ты права: только
я не хочу, чтоб они знали о наших свиданиях, оттого и
боюсь…
— Ты
боишься, дрожишь, как мальчик… Не понимаю! Разве ты крадешь
меня?
— Не
бойся за
меня, — успокоивала она, — ma tante уехала на целый день; дома только няня знает, что
меня нет, да Катя. Проводи
меня.
— За гордость, — сказала она, —
я наказана,
я слишком понадеялась на свои силы — вот в чем
я ошиблась, а не в том, чего ты
боялся. Не о первой молодости и красоте мечтала
я:
я думала, что
я оживлю тебя, что ты можешь еще жить для
меня, — а ты уж давно умер.
Я не предвидела этой ошибки, а все ждала, надеялась… и вот!.. — с трудом, со вздохом досказала она.
— Нет… нет… — силилась выговорить потом, — за
меня и за мое горе не
бойся.
Я знаю себя:
я выплачу его и потом уж больше плакать не стану. А теперь не мешай плакать… уйди… Ах, нет, постой! Бог наказывает
меня!..
Мне больно, ах, как больно… здесь, у сердца…
— Что это как у вас проворно ходит игла мимо носа, Агафья Матвеевна! — сказал Обломов. — Вы так живо снизу поддеваете, что
я, право,
боюсь, как бы вы не пришили носа к юбке.
—
Боюсь зависти: ваше счастье будет для
меня зеркалом, где
я все буду видеть свою горькую и убитую жизнь; а ведь уж
я жить иначе не стану, не могу.
«За что
мне это выпало на долю?» — смиренно думала она. Она задумывалась, иногда даже
боялась, не оборвалось бы это счастье.
— Иногда
я как будто
боюсь, — продолжала она, — чтоб это не изменилось, не кончилось… не знаю сама!
— Не
бойся, — сказал он, — ты, кажется, не располагаешь состареться никогда! Нет, это не то… в старости силы падают и перестают бороться с жизнью. Нет, твоя грусть, томление — если это только то, что
я думаю, — скорее признак силы… Поиски живого, раздраженного ума порываются иногда за житейские грани, не находят, конечно, ответов, и является грусть… временное недовольство жизнью… Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне… Может быть, и с тобой то же… Если это так — это не глупости.
— Ах, не говори так, Андрей:
мне страшно и больно слушать!
Мне и хотелось бы, и
боюсь знать…
— Позвольте вам доложить, Петр Александрыч, что как вам будет угодно, а в Совет к сроку заплатить нельзя. Вы изволите говорить, — продолжал он с расстановкой, — что должны получиться деньги с залогов, с мельницы и с сена… (Высчитывая эти статьи, он кинул их на кости.) Так
я боюсь, как бы нам не ошибиться в расчетах, — прибавил он, помолчав немного и глубокомысленно взглянув на папа.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только
я, право,
боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
О!
я шутить не люблю.
Я им всем задал острастку.
Меня сам государственный совет
боится. Да что в самом деле?
Я такой!
я не посмотрю ни на кого…
я говорю всем: «
Я сам себя знаю, сам».
Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу.
Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Сначала все
боялась я, // Как в низенькую горенку // Входил он: ну распрямится?
Правдин. Не
бойтесь. Их, конечно, ведет офицер, который не допустит ни до какой наглости. Пойдем к нему со
мной.
Я уверен, что вы робеете напрасно.
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто,
я не челобитчик. Хлопотать
я не люблю, да и
боюсь. Сколько
меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали,
я ни на кого не бил челом, а всякий убыток, чем за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду.