А иногда он проснется такой бодрый, свежий, веселый; он чувствует: в нем играет что-то, кипит, точно поселился бесенок какой-нибудь, который так и поддразнивает его то влезть на крышу,
то сесть на савраску да поскакать в луга, где сено косят, или посидеть на заборе верхом, или подразнить деревенских собак; или вдруг захочется пуститься бегом по деревне, потом в поле, по буеракам, в березняк, да в три скачка броситься на дно оврага, или увязаться за мальчишками играть в снежки, попробовать свои силы.
Неточные совпадения
Захар, заперев дверь за Тарантьевым и Алексеевым, когда они ушли, не
садился на лежанку, ожидая, что барин сейчас позовет его, потому что слышал, как
тот сбирался писать. Но в кабинете Обломова все было тихо, как в могиле.
Захар, произведенный в мажордомы, с совершенно седыми бакенбардами, накрывает стол, с приятным звоном расставляет хрусталь и раскладывает серебро, поминутно роняя на пол
то стакан,
то вилку;
садятся за обильный ужин; тут сидит и товарищ его детства, неизменный друг его, Штольц, и другие, все знакомые лица; потом отходят ко сну…
После чая все займутся чем-нибудь: кто пойдет к речке и тихо бродит по берегу, толкая ногой камешки в воду; другой
сядет к окну и ловит глазами каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка, наблюдатель и
ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа, поворачивая голову
то направо,
то налево. Так иногда собаки любят сидеть по целым дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего.
Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или о жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной ногой, который идет по
селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную ногу, — волосы ребенка трещали на голове от ужаса; детское воображение
то застывало,
то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс; нервы напрягались, как струны.
Времена Простаковых и Скотининых миновались давно. Пословица: ученье свет, а неученье
тьма, бродила уже по
селам и деревням вместе с книгами, развозимыми букинистами.
Она казалась выше
того мира, в который нисходила в три года раз; ни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате с тремя старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в церковь и
садилась на стул за ширмы.
— Ячмени одолели: только на
той неделе один сошел с правого глаза, а теперь вот
садится другой.
Штольц
сел подле Ольги, которая сидела одна, под лампой, поодаль от чайного стола, опершись спиной на кресло, и мало занималась
тем, что вокруг нее происходило.
Как бы
то ни было, но в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка. У ней никогда не прочтешь в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь — я так недурна. Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне.
Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик ноги…»
Между
тем он был опекун небольшого имения Ольги, которое как-то попало в залог при одном подряде, да там и
село.
В своей глубокой тоске немного утешаюсь
тем, что этот коротенький эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное воспоминание, что одного его довольно будет, чтоб не погрузиться в прежний сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей, нормальной любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка улетает с ветки, где
села ошибкой, так же легко, бодро и весело, как она, с
той ветки, на которую
сели невзначай!»
Обломов пошел в обход, мимо горы, с другого конца вошел в
ту же аллею и, дойдя до средины,
сел в траве, между кустами, и ждал.
Он догнал жизнь,
то есть усвоил опять все, от чего отстал давно; знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают корабли с войском на Восток; интересовался, когда проложат новую дорогу в Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку в большое
село не помышлял, в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа на письма не послал.
Обломов молча вынул целковый и бросил ему. Он не
садился от нетерпения, чтоб Тарантьев ушел скорей; но
тот не уходил.
Обломов не мог опомниться; он все стоял в одном положении, с ужасом глядя на
то место, где стоял Захар, потом в отчаянье положил руки на голову и
сел в кресло.
Он бросился показывать ей квартиру, чтоб замять вопрос о
том, что он делал эти дни. Потом она
села на диван, он поместился опять на ковре, у ног ее.
Братец опять
тем же порядком вошли в комнату, так же осторожно
сели на стул, подобрали руки в рукава и ждали, что скажет Илья Ильич.
Он
сел и задумался. Много передумал он в эти полтора часа, много изменилось в его мыслях, много он принял новых решений. Наконец он остановился на
том, что сам поедет с поверенным в деревню, но прежде выпросит согласие тетки на свадьбу, обручится с Ольгой, Ивану Герасимовичу поручит отыскать квартиру и даже займет денег… немного, чтоб свадьбу сыграть.
Лицо у него не грубое, не красноватое, а белое, нежное; руки не похожи на руки братца — не трясутся, не красные, а белые, небольшие.
Сядет он, положит ногу на ногу, подопрет голову рукой — все это делает так вольно, покойно и красиво; говорит так, как не говорят ее братец и Тарантьев, как не говорил муж; многого она даже не понимает, но чувствует, что это умно, прекрасно, необыкновенно; да и
то, что она понимает, он говорит как-то иначе, нежели другие.
Мысль эта
села невидимо на ее лицо, кажется, в
то мгновение, когда она сознательно и долго вглядывалась в мертвое лицо своего мужа, и с
тех пор не покидала ее.