Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала
с пылом, живописно, с увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила рассказам. Глаза старухи искрились огнем; голова дрожала от волнения; голос возвышался до непривычных нот.
Кроме того, — железных дорог тогда еще не было, — по зимам шли обозы с его сухарями, калачами и сайками, на соломе испеченными, даже в Сибирь. Их как-то особым способом, горячими, прямо из печи, замораживали, везли за тысячу верст, а уже перед самой едой оттаивали — тоже особым способом, в сырых полотенцах, — и ароматные, горячие калачи где-нибудь в Барнауле или Иркутске подавались на стол
с пылу, с жару.
Мать в избу-то не пускала их, а в окно сунет калач, так француз схватит да за пазуху его,
с пылу, горячий — прямо к телу, к сердцу; уж как они терпели это — нельзя понять!
— Именно, наука о козявках, мушках и таракашках, а в сущности — вздор и ерунда. Еще лучше, что ты ничего не смыслишь: будет свежее впечатление… А публике нужно только
с пылу, горячего.
Она стерегла брильянты и медали Менотти во время его выходов, надевала на него и снимала трико, следила за его гардеробом, помогала ему дрессировать крыс и свиней, растирала на его физиономии кольдкрем и — что всего важнее — верила
с пылом идолопоклонника в его мировое величие.
Неточные совпадения
Вральман. Тафольно, мая матушка, тафольно. Я сафсегда ахотник
пыл смотреть публик. Пыфало, о праснике съетутса в Катрингоф кареты
с хоспотам. Я фсё на них сматру. Пыфало, не сойту ни на минуту
с косел.
Но, получив посланье Тани, // Онегин живо тронут был: // Язык девических мечтаний // В нем думы роем возмутил; // И вспомнил он Татьяны милой // И бледный цвет, и вид унылый; // И в сладостный, безгрешный сон // Душою погрузился он. // Быть может, чувствий
пыл старинный // Им на минуту овладел; // Но обмануть он не хотел // Доверчивость души невинной. // Теперь мы в сад перелетим, // Где встретилась Татьяна
с ним.
А может быть и то: поэта // Обыкновенный ждал удел. // Прошли бы юношества лета: // В нем
пыл души бы охладел. // Во многом он бы изменился, // Расстался б
с музами, женился, // В деревне, счастлив и рогат, // Носил бы стеганый халат; // Узнал бы жизнь на самом деле, // Подагру б в сорок лет имел, // Пил, ел, скучал, толстел, хирел. // И наконец в своей постеле // Скончался б посреди детей, // Плаксивых баб и лекарей.
Ужель та самая Татьяна, // Которой он наедине, // В начале нашего романа, // В глухой, далекой стороне, // В благом
пылу нравоученья // Читал когда-то наставленья, // Та, от которой он хранит // Письмо, где сердце говорит, // Где всё наруже, всё на воле, // Та девочка… иль это сон?.. // Та девочка, которой он // Пренебрегал в смиренной доле, // Ужели
с ним сейчас была // Так равнодушна, так смела?
Его стройная фигура и сухое лицо
с небольшой темной бородкой; его не сильный, но внушительный голос, которым он всегда умел сказать слова, охлаждающие излишний
пыл, — весь он казался человеком, который что-то знает, а может быть, знает все.