Неточные совпадения
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де
ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет
ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят
в тюрьму.
В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость…
«Когда же жить? — спрашивал он опять самого себя. — Когда же, наконец, пускать
в оборот этот капитал знаний, из которых большая часть еще
ни на что не понадобится
в жизни? Политическая экономия, например, алгебра, геометрия — что я стану с ними делать
в Обломовке?»
Ни одна мелочь,
ни одна черта не ускользает от пытливого внимания ребенка; неизгладимо врезывается
в душу картина домашнего быта; напитывается мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу своей
жизни по
жизни, его окружающей.
Другой
жизни и не хотели и не любили бы они. Им бы жаль было, если б обстоятельства внесли перемены
в их быт, какие бы то
ни были. Их загрызет тоска, если завтра не будет похоже на сегодня, а послезавтра на завтра.
На ее взгляд, во всей немецкой нации не было и не могло быть
ни одного джентльмена. Она
в немецком характере не замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того, что делает
жизнь так приятною
в хорошем свете, с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай, не подчиниться уставу.
Он говорил, что «нормальное назначение человека — прожить четыре времени года, то есть четыре возраста, без скачков, и донести сосуд
жизни до последнего дня, не пролив
ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных пожаров, какая бы поэзия
ни пылала
в них».
— Для самого труда, больше
ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель
жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из
жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть,
в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь
в тягость даже себе. Теперь или никогда! — заключил он.
— Знаешь ли, Андрей,
в жизни моей ведь никогда не загоралось никакого,
ни спасительного,
ни разрушительного огня?
Написав несколько страниц, он
ни разу не поставил два раза который; слог его лился свободно и местами выразительно и красноречиво, как
в «оны дни», когда он мечтал со Штольцем о трудовой
жизни, о путешествии.
Давать страсти законный исход, указать порядок течения, как реке, для блага целого края, — это общечеловеческая задача, это вершина прогресса, на которую лезут все эти Жорж Занды, да сбиваются
в сторону. За решением ее ведь уже нет
ни измен,
ни охлаждений, а вечно ровное биение покойно-счастливого сердца, следовательно, вечно наполненная
жизнь, вечный сок
жизни, вечное нравственное здоровье.
Они молча шли по дорожке.
Ни от линейки учителя,
ни от бровей директора никогда
в жизни не стучало так сердце Обломова, как теперь. Он хотел что-то сказать, пересиливал себя, но слова с языка не шли; только сердце билось неимоверно, как перед бедой.
Но беззаботность отлетела от него с той минуты, как она
в первый раз пела ему. Он уже жил не прежней
жизнью, когда ему все равно было, лежать ли на спине и смотреть
в стену, сидит ли у него Алексеев или он сам сидит у Ивана Герасимовича,
в те дни, когда он не ждал никого и ничего
ни от дня,
ни от ночи.
«Ах, если б испытывать только эту теплоту любви да не испытывать ее тревог! — мечтал он. — Нет,
жизнь трогает, куда
ни уйди, так и жжет! Сколько нового движения вдруг втеснилось
в нее, занятий! Любовь — претрудная школа
жизни!»
«Что ж это такое? — печально думал Обломов, —
ни продолжительного шепота,
ни таинственного уговора слить обе
жизни в одну! Все как-то иначе, по-другому. Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет мечты, нет потребности утонуть
в раздумье! Сейчас и поезжай
в палату, на квартиру — точно Андрей! Что это все они как будто сговорились торопиться жить!»
Однажды тишина
в природе и
в доме была идеальная;
ни стуку карет,
ни хлопанья дверей;
в передней на часах мерно постукивал маятник да пели канарейки; но это не нарушает тишины, а придает ей только некоторый оттенок
жизни.
— Ты засыпал бы с каждым днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня
в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить
в гости, танцевать и не думать
ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это
жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
— Зато покойно, кум; тот целковый, тот два — смотришь,
в день рублей семь и спрятал.
Ни привязки,
ни придирки,
ни пятен,
ни дыму. А под большим делом подпишешь иной раз имя, так после всю
жизнь и выскабливаешь боками. Нет, брат, не греши, кум!
Он и знал, что имеет этот авторитет; она каждую минуту подтверждала это, говорила, что она верит ему одному и может
в жизни положиться слепо только на него и
ни на кого более
в целом мире.
У него все более и более разгорался этот вопрос, охватывал его, как пламя, сковывал намерения: это был один главный вопрос уже не любви, а
жизни.
Ни для чего другого не было теперь места у него
в душе.
Как
ни наслаждалась она присутствием Штольца, но по временам она лучше бы желала не встречаться с ним более, пройти
в жизни его едва заметною тенью, не мрачить его ясного и разумного существования незаконною страстью.
Не видала она себя
в этом сне завернутою
в газы и блонды на два часа и потом
в будничные тряпки на всю
жизнь. Не снился ей
ни праздничный пир,
ни огни,
ни веселые клики; ей снилось счастье, но такое простое, такое неукрашенное, что она еще раз, без трепета гордости, и только с глубоким умилением прошептала: «Я его невеста!»
Но среди этой разновековой мебели, картин, среди не имеющих
ни для кого значения, но отмеченных для них обоих счастливым часом, памятной минутой мелочей,
в океане книг и нот веяло теплой
жизнью, чем-то раздражающим ум и эстетическое чувство; везде присутствовала или недремлющая мысль, или сияла красота человеческого дела, как кругом сияла вечная красота природы.
Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту мужественность,
в которой должна быть закалена душа, чтоб не бледнеть перед
жизнью, какова бы она
ни была, смотреть на нее не как на тяжкое иго, крест, а только как на долг, и достойно вынести битву с ней.
Как мыслитель и как художник, он ткал ей разумное существование, и никогда еще
в жизни не бывал он поглощен так глубоко,
ни в пору ученья,
ни в те тяжелые дни, когда боролся с
жизнью, выпутывался из ее изворотов и крепчал, закаливая себя
в опытах мужественности, как теперь, нянчась с этой неумолкающей, волканической работой духа своей подруги!
Она боялась впасть во что-нибудь похожее на обломовскую апатию. Но как она
ни старалась сбыть с души эти мгновения периодического оцепенения, сна души, к ней нет-нет да подкрадется сначала греза счастья, окружит ее голубая ночь и окует дремотой, потом опять настанет задумчивая остановка, будто отдых
жизни, а затем… смущение, боязнь, томление, какая-то глухая грусть, послышатся какие-то смутные, туманные вопросы
в беспокойной голове.
Нет ее горячего дыхания, нет светлых лучей и голубой ночи; через годы все казалось играми детства перед той далекой любовью, которую восприняла на себя глубокая и грозная
жизнь. Там не слыхать поцелуев и смеха,
ни трепетно-задумчивых бесед
в боскете, среди цветов, на празднике природы и
жизни… Все «поблекло и отошло».
Вот какая философия выработалась у обломовского Платона и убаюкивала его среди вопросов и строгих требований долга и назначения! И родился и воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя; не вынести бы его робкой и ленивой душе
ни тревог счастья,
ни ударов
жизни — следовательно, он выразил собою один ее край, и добиваться, менять
в ней что-нибудь или каяться — нечего.
Как зорко
ни сторожило каждое мгновение его
жизни любящее око жены, но вечный покой, вечная тишина и ленивое переползанье изо дня
в день тихо остановили машину
жизни. Илья Ильич скончался, по-видимому, без боли, без мучений, как будто остановились часы, которые забыли завести.
Неточные совпадения
Стародум. От двора, мой друг, выживают двумя манерами. Либо на тебя рассердятся, либо тебя рассердят. Я не стал дожидаться
ни того,
ни другого. Рассудил, что лучше вести
жизнь у себя дома, нежели
в чужой передней.
Есть законы мудрые, которые хотя человеческое счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи
ни полезными,
ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны
в смысле наилучшего человеческой
жизни наполнения.
Когда же совсем нечего было делать, то есть не предстояло надобности
ни мелькать,
ни заставать врасплох (
в жизни самых расторопных администраторов встречаются такие тяжкие минуты), то он или издавал законы, или маршировал по кабинету, наблюдая за игрой сапожного носка, или возобновлял
в своей памяти военные сигналы.
Он прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей. То там, то сям попадались ему самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые и близкие люди.
Ни одного не было сердитого и озабоченного лица. Все, казалось, оставили
в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо пользоваться материальными благами
жизни. Тут был и Свияжский, и Щербацкий, и Неведовский, и старый князь, и Вронский, и Сергей Иваныч.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на него Свияжского есть только его
ни на чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того,
в глубине души ему хотелось испытать себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя же
жизнь Свияжских была
в высшей степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой только знал Левин, был для Левина всегда чрезвычайно интересен.