Неточные совпадения
Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было,
прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum [видимость (лат.).] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус
не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
— Из книжной лавки: ходил узнать,
не вышли ли журналы.
Читали мою статью?
— В самом деле
не видать книг у вас! — сказал Пенкин. — Но, умоляю вас,
прочтите одну вещь; готовится великолепная, можно сказать, поэма: «Любовь взяточника к падшей женщине». Я
не могу вам сказать, кто автор: это еще секрет.
— Нет, Пенкин, я
не стану
читать.
— А где я его сыщу? Разве я знаю, какое письмо вам нужно? Я
не умею
читать.
— Вы сами какое-то письмо вчера вечером
читали, — говорил Захар, — а после я
не видал.
— Вот вы этак все на меня!.. — Ну, ну, поди, поди! — в одно и то же время закричали друг на друга Обломов и Захар. Захар ушел, а Обломов начал
читать письмо, писанное точно квасом, на серой бумаге, с печатью из бурого сургуча. Огромные бледные буквы тянулись в торжественной процессии,
не касаясь друг друга, по отвесной линии, от верхнего угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледно-чернильным большим пятном.
И сама история только в тоску повергает: учишь,
читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот собирается с силами, работает, гомозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они — тут бы хоть сама история отдохнула: нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться…
Не остановятся ясные дни, бегут — и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка.
Но цвет жизни распустился и
не дал плодов. Обломов отрезвился и только изредка, по указанию Штольца, пожалуй, и
прочитывал ту или другую книгу, но
не вдруг,
не торопясь, без жадности, а лениво пробегал глазами по строкам.
Если давали ему первый том, он по прочтении
не просил второго, а приносили — он медленно
прочитывал.
Потом уж он
не осиливал и первого тома, а большую часть свободного времени проводил, положив локоть на стол, а на локоть голову; иногда вместо локтя употреблял ту книгу, которую Штольц навязывал ему
прочесть.
—
Не мешай; видишь,
читаю! — отрывисто сказал Обломов.
Захар
не вынес укора, написанного в глазах барина, и потупил свои вниз, под ноги: тут опять, в ковре, пропитанном пылью и пятнами, он
прочел печальный аттестат своего усердия к господской службе.
В газетах ни разу никому
не случилось
прочесть чего-нибудь подобного об этом благословенном Богом уголке. И никогда бы ничего и
не было напечатано, и
не слыхали бы про этот край, если б только крестьянская вдова Марина Кулькова, двадцати восьми лет,
не родила зараз четырех младенцев, о чем уже умолчать никак было нельзя.
Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен;
читает там повесть о старине,
не такую, какую рассказывал ему сто раз, поплевывая, за трубкой, отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…
— Да ведь мужики будут
читать о том, как пахать, — чудак! Однако послушай:
не шутя, тебе надо самому побывать в деревне в этом году.
— Что такое? — спросил Штольц, посмотрев книгу. — «Путешествие в Африку». И страница, на которой ты остановился, заплесневела. Ни газеты
не видать…
Читаешь ли ты газеты?
Встает он в семь часов,
читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности. Халата
не видать на нем: Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами.
Он покраснел, догадываясь,
не без основания, что ей было известно
не только о том, что он
читает, но и как
читает.
Она мечтала, как «прикажет ему
прочесть книги», которые оставил Штольц, потом
читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу, — словом, он
не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц
не узнает его, воротясь.
Она иногда
читала, никогда
не писала, но говорила хорошо, впрочем, больше по-французски. Однако ж она тотчас заметила, что Обломов
не совсем свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую речь.
И Ольге никогда
не пришло бы в голову
прочесть. Если они затруднялись обе, тот же вопрос обращался к барону фон Лангвагену или к Штольцу, когда он был налицо, и книга читалась или
не читалась, по их приговору.
— С трудом, но
читаю. — А вы
не были ли где-нибудь в городе? — спросил он больше затем, чтоб замять разговор о книгах.
Он вдруг воскрес. И она, в свою очередь,
не узнала Обломова: туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись; заиграли краски на щеках, задвигались мысли; в глазах сверкнули желания и воля. Она тоже ясно
прочла в этой немой игре лица, что у Обломова мгновенно явилась цель жизни.
Но все эти заботы
не выходили пока из магического круга любви; деятельность его была отрицательная: он
не спит,
читает, иногда подумывает писать и план, много ходит, много ездит. Дальнейшее же направление, самая мысль жизни, дело — остается еще в намерениях.
Однажды вдруг приступила к нему с вопросами о двойных звездах: он имел неосторожность сослаться на Гершеля и был послан в город, должен был
прочесть книгу и рассказывать ей, пока она
не удовлетворилась.
Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за новыми увражами и иногда целую ночь
не спал, рылся,
читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти.
— Верьте же мне, — заключила она, — как я вам верю, и
не сомневайтесь,
не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я раз назвала своим, того уже
не отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды нет, что я молода, но… Знаете ли, — сказала она с уверенностью в голосе, — в месяц, с тех пор, как знаю вас, я много передумала и испытала, как будто
прочла большую книгу, так, про себя, понемногу…
Не сомневайтесь же…
—
Не могу
не сомневаться, — перебил он, —
не требуйте этого. Теперь, при вас, я уверен во всем: ваш взгляд, голос, все говорит. Вы смотрите на меня, как будто говорите: мне слов
не надо, я умею
читать ваши взгляды. Но когда вас нет, начинается такая мучительная игра в сомнения, в вопросы, и мне опять надо бежать к вам, опять взглянуть на вас, без этого я
не верю. Что это?
Лето в самом разгаре; июль проходит; погода отличная. С Ольгой Обломов почти
не расстается. В ясный день он в парке, в жаркий полдень теряется с ней в роще, между сосен, сидит у ее ног,
читает ей; она уже вышивает другой лоскуток канвы — для него. И у них царствует жаркое лето: набегают иногда облака и проходят.
Иногда придет к нему Маша, хозяйская девочка, от маменьки, сказать, что грузди или рыжики продают:
не велит ли он взять кадочку для себя, или зазовет он к себе Ваню, ее сына, спрашивает, что он выучил, заставит
прочесть или написать и посмотрит, хорошо ли он пишет и
читает.
«Ах, Боже мой! — подумал Обломов. — Она как будто в мыслях
прочла у меня, что я
не хотел приходить».
Он
прочел страниц пятнадцать. Маша пришла звать его,
не хочет ли пойти на Неву: все идут посмотреть, как становится река. Он пошел и воротился к чаю.
Цыплята
не пищали больше, они давно стали пожилыми курами и прятались по курятникам. Книг, присланных Ольгой, он
не успел
прочесть: как на сто пятой странице он положил книгу, обернув переплетом вверх, так она и лежит уже несколько дней.
— Начал было в гимназии, да из шестого класса взял меня отец и определил в правление. Что наша наука!
Читать, писать, грамматике, арифметике, а дальше и
не пошел-с. Кое-как приспособился к делу, да и перебиваюсь помаленьку. Ваше дело другое-с: вы проходили настоящие науки.
Воспитание
не такое — все молокососы перебили: ломаются,
читают да говорят по-французски…
Во взгляде ее он
прочел решение, но какое — еще
не знал, только у него сердце стукнуло, как никогда
не стучало. Таких минут
не бывало в его жизни.
— Я
не такой теперь… что был тогда, Андрей, — сказал он наконец, — дела мои, слава Богу, в порядке: я
не лежу праздно, план почти кончен, выписываю два журнала; книги, что ты оставил, почти все
прочитал…
— Я
не виню тебя, Илья, — дружески, мягко продолжал Штольц, — я
читал твое письмо. Виноват больше всех я, потом она, потом уж ты, и то мало.
И он
не мог понять Ольгу, и бежал опять на другой день к ней, и уже осторожно, с боязнью
читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только с помощью всего своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования — все, что всплывало в чертах Ольги.
Иногда выражала она желание сама видеть и узнать, что видел и узнал он. И он повторял свою работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину,
читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать, и вдруг однажды, строго поверив себя, узнал, что он начал жить
не один, а вдвоем, и что живет этой жизнью со дня приезда Ольги.
На лице у ней он
читал доверчивость к себе до ребячества; она глядела иногда на него, как ни на кого
не глядела, а разве глядела бы так только на мать, если б у ней была мать.
— Я
не мешаю вам? — спросил он, садясь к окну в ее комнате, обращенному на озеро. — Вы
читали?
— Расскажите же мне, что было с вами с тех пор, как мы
не видались. Вы непроницаемы теперь для меня, а прежде я
читал на лице ваши мысли: кажется, это одно средство для нас понять друг друга. Согласны вы?
Она вынула из портфеля письмо и подала ему. Он подошел к свечке,
прочел и положил на стол. А глаза опять обратились на нее с тем же выражением, какого она уж давно
не видала в нем.
— Слушайте же! — и
читал: — «Ваше настоящее люблю
не есть настоящая любовь, а будущая.
Вы ошиблись (
читал Штольц, ударяя на этом слове); пред вами
не тот, кого вы ждали, о ком мечтали.
Илья Ильич позавтракал, прослушал, как Маша
читает по-французски, посидел в комнате у Агафьи Матвеевны, смотрел, как она починивала Ванечкину курточку, переворачивая ее раз десять то на ту, то на другую сторону, и в то же время беспрестанно бегала в кухню посмотреть, как жарится баранина к обеду,
не пора ли заваривать уху.
В закладе жемчуга, серебра он вполовину, смутно
прочел тайну жертв и только
не мог решить, приносились ли они чистою преданностью или в надежде каких-нибудь будущих благ.
Он
не чертил ей таблиц и чисел, но говорил обо всем, многое
читал,
не обегая педантически и какой-нибудь экономической теории, социальных или философских вопросов, он говорил с увлечением, с страстью: он как будто рисовал ей бесконечную, живую картину знания. После из памяти ее исчезали подробности, но никогда
не сглаживался в восприимчивом уме рисунок,
не пропадали краски и
не потухал огонь, которым он освещал творимый ей космос.