Неточные совпадения
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него
в глазах пакеты с надписью нужное и весьма нужное, когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться
в делах, писать тетради
в два пальца толщиной, которые, точно на смех, называли записками; притом всё требовали скоро, все куда-то торопились, ни на чем
не останавливались:
не успеют спустить с рук одно дело, как уж опять с яростью хватаются за другое, как будто
в нем вся
сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются на третье — и конца этому никогда нет!
И сама история только
в тоску повергает: учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот собирается с
силами, работает, гомозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они — тут бы хоть сама история отдохнула: нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться…
Не остановятся ясные дни, бегут — и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка.
И уж
не выбраться ему, кажется, из глуши и дичи на прямую тропинку. Лес кругом его и
в душе все чаще и темнее; тропинка зарастает более и более; светлое сознание просыпается все реже и только на мгновение будит спящие
силы. Ум и воля давно парализованы, и, кажется, безвозвратно.
Нет, Бог с ним, с морем! Самая тишина и неподвижность его
не рождают отрадного чувства
в душе:
в едва заметном колебании водяной массы человек все видит ту же необъятную, хотя и спящую
силу, которая подчас так ядовито издевается над его гордой волей и так глубоко хоронит его отважные замыслы, все его хлопоты и труды.
Грозы
не страшны, а только благотворны там бывают постоянно
в одно и то же установленное время,
не забывая почти никогда Ильина дня, как будто для того, чтоб поддержать известное предание
в народе. И число и
сила ударов, кажется, всякий год одни и те же, точно как будто из казны отпускалась на год на весь край известная мера электричества.
Он и среди увлечения чувствовал землю под ногой и довольно
силы в себе, чтоб
в случае крайности рвануться и быть свободным. Он
не ослеплялся красотой и потому
не забывал,
не унижал достоинства мужчины,
не был рабом, «
не лежал у ног» красавиц, хотя
не испытывал огненных радостей.
—
Не брани меня, Андрей, а лучше
в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек
не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но
силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один
не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
Начал гаснуть я над писаньем бумаг
в канцелярии; гаснул потом, вычитывая
в книгах истины, с которыми
не знал, что делать
в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил
силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул
в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах,
в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи
в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
Он
в самом деле смотрел на нее как будто
не глазами, а мыслью, всей своей волей, как магнетизер, но смотрел невольно,
не имея
силы не смотреть.
А что сказать? Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе
не посмотреть, а надменно и сухо заметить, что она «никак
не ожидала от него такого поступка: за кого он ее считает, что позволил себе такую дерзость?..». Так Сонечка
в мазурке отвечала какому-то корнету, хотя сама из всех
сил хлопотала, чтоб вскружить ему голову.
— Вот когда заиграют все
силы в вашем организме, тогда заиграет жизнь и вокруг вас, и вы увидите то, на что закрыты у вас глаза теперь, услышите, чего
не слыхать вам: заиграет музыка нерв, услышите шум сфер, будете прислушиваться к росту травы. Погодите,
не торопитесь, придет само! — грозил он.
—
Не увидимся с Ольгой… Боже мой! Ты открыл мне глаза и указал долг, — говорил он, глядя
в небо, — где же взять
силы? Расстаться! Еще есть возможность теперь, хотя с болью, зато после
не будешь клясть себя, зачем
не расстался? А от нее сейчас придут, она хотела прислать… Она
не ожидает…
Какое покойное, светлое выражение ни ляжет ей на лицо, а эта складка
не разглаживается и бровь
не ложится ровно. Но внешней
силы, резких приемов и наклонностей у ней нет. Настойчивость
в намерениях и упорство ни на шаг
не увлекают ее из женской сферы.
— Ты молода и
не знаешь всех опасностей, Ольга. Иногда человек
не властен
в себе;
в него вселяется какая-то адская
сила, на сердце падает мрак, а
в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет: уважение к чистоте, к невинности — все уносит вихрь; человек
не помнит себя; на него дышит страсть; он перестает владеть собой — и тогда под ногами открывается бездна.
Обломов думал успокоиться, разделив заботу с Ольгой, почерпнуть
в ее глазах и ясной речи
силу воли и вдруг,
не найдя живого и решительного ответа, упал духом.
— Да, — говорил он задумчиво, — у тебя недостало бы
силы взглянуть стыду
в глаза. Может быть, ты
не испугалась бы смерти:
не казнь страшна, но приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы
не выдержала и зачахла — да?
— За гордость, — сказала она, — я наказана, я слишком понадеялась на свои
силы — вот
в чем я ошиблась, а
не в том, чего ты боялся.
Не о первой молодости и красоте мечтала я: я думала, что я оживлю тебя, что ты можешь еще жить для меня, — а ты уж давно умер. Я
не предвидела этой ошибки, а все ждала, надеялась… и вот!.. — с трудом, со вздохом досказала она.
Он чувствовал, что и его здоровый организм
не устоит, если продлятся еще месяцы этого напряжения ума, воли, нерв. Он понял, — что было чуждо ему доселе, — как тратятся
силы в этих скрытых от глаз борьбах души со страстью, как ложатся на сердце неизлечимые раны без крови, но порождают стоны, как уходит и жизнь.
С него немного спала спесивая уверенность
в своих
силах; он уже
не шутил легкомысленно, слушая рассказы, как иные теряют рассудок, чахнут от разных причин, между прочим… от любви.
— Нет
сил! — говорил он дальше, глядясь
в зеркало. — Я ни на что
не похож… Довольно!..
Она понимала, что если она до сих пор могла укрываться от зоркого взгляда Штольца и вести удачно войну, то этим обязана была вовсе
не своей
силе, как
в борьбе с Обломовым, а только упорному молчанию Штольца, его скрытому поведению. Но
в открытом поле перевес был
не на ее стороне, и потому вопросом: «как я могу знать?» она хотела только выиграть вершок пространства и минуту времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.
— Это что: продувной! Видали мы продувных! Зачем ты
не сказал, что он
в силе? Они с генералом друг другу ты говорят, вот как мы с тобой. Стал бы я связываться с этаким, если б знал!
Юношей он инстинктивно берег свежесть
сил своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту мужественность,
в которой должна быть закалена душа, чтоб
не бледнеть перед жизнью, какова бы она ни была, смотреть на нее
не как на тяжкое иго, крест, а только как на долг, и достойно вынести битву с ней.
Сначала ему снилась
в этом образе будущность женщины вообще; когда же он увидел потом,
в выросшей и созревшей Ольге,
не только роскошь расцветшей красоты, но и
силу, готовую на жизнь и жаждущую разумения и борьбы с жизнью, все задатки его мечты,
в нем возник давнишний, почти забытый им образ любви, и стала сниться
в этом образе Ольга, и далеко впереди казалось ему, что
в симпатии их возможна истина — без шутовского наряда и без злоупотреблений.
А она, по самолюбивой застенчивости, долго
не давала угадывать себя, и только после мучительной борьбы за границей он с изумлением увидел,
в какой образ простоты,
силы и естественности выросло это многообещавшее и забытое им дитя. Там мало-помалу открывалась перед ним глубокая бездна ее души, которую приходилось ему наполнять и никогда
не наполнить.
Он с боязнью задумывался, достанет ли у ней воли и
сил… и торопливо помогал ей покорять себе скорее жизнь, выработать запас мужества на битву с жизнью, — теперь именно, пока они оба молоды и сильны, пока жизнь щадила их или удары ее
не казались тяжелы, пока горе тонуло
в любви.
Между тем ей
не хотелось плакать,
не было внезапного трепета, как
в то время, когда играли нервы, пробуждались и высказывались ее девические
силы. Нет, это
не то!
—
Не бойся, — сказал он, — ты, кажется,
не располагаешь состареться никогда! Нет, это
не то…
в старости
силы падают и перестают бороться с жизнью. Нет, твоя грусть, томление — если это только то, что я думаю, — скорее признак
силы… Поиски живого, раздраженного ума порываются иногда за житейские грани,
не находят, конечно, ответов, и является грусть… временное недовольство жизнью… Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне… Может быть, и с тобой то же… Если это так — это
не глупости.
Она содрогалась, изнемогала, но с мужественным любопытством глядела на этот новый образ жизни, озирала его с ужасом и измеряла свои
силы… Одна только любовь
не изменяла ей и
в этом сне, она стояла верным стражем и новой жизни; но и она была
не та!
Оттого она
не снесла бы понижения ни на волос признанных ею достоинств; всякая фальшивая нота
в его характере или уме произвела бы потрясающий диссонанс. Разрушенное здание счастья погребло бы ее под развалинами, или, если б еще уцелели ее
силы, она бы искала…
— Ах! — произнес он
в ответ продолжительно, излив
в этом ах всю
силу долго таившейся
в душе грусти и радости, и никогда, может быть, со времени разлуки
не изливавшейся ни на кого и ни на что.
— С горя, батюшка, Андрей Иваныч, ей-богу, с горя, — засипел Захар, сморщившись горько. — Пробовал тоже извозчиком ездить. Нанялся к хозяину, да ноги ознобил: сил-то мало, стар стал! Лошадь попалась злющая; однажды под карету бросилась, чуть
не изломала меня;
в другой раз старуху смял,
в часть взяли…