Неточные совпадения
— А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!
Что это на вас
за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии? — Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших домой к отцу.
— Да он славно бьется! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, — так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И отец с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство:
что это
за веревка висит? А ты, бейбас,
что стоишь и руки опустил? — говорил он, обращаясь к младшему, —
что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?
Сам с своими козаками производил над ними расправу и положил себе правилом,
что в трех случаях всегда следует взяться
за саблю, именно: когда комиссары [Комиссары — польские сборщики податей.] не уважили в
чем старшин и стояли пред ними в шапках, когда поглумились над православием и не почтили предковского закона и, наконец, когда враги были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу христианства.
Ночь еще только
что обняла небо, но Бульба всегда ложился рано. Он развалился на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому
что ночной воздух был довольно свеж и потому
что Бульба любил укрыться потеплее, когда был дома. Он вскоре захрапел, и
за ним последовал весь двор; все,
что ни лежало в разных его углах, захрапело и запело; прежде всего заснул сторож, потому
что более всех напился для приезда паничей.
Когда увидела мать,
что уже и сыны ее сели на коней, она кинулась к меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности: она схватила его
за стремя, она прилипнула к седлу его и с отчаяньем в глазах не выпускала его из рук своих.
Консул, [Консул — старший из бурсаков, избираемый для наблюдения
за поведением своих товарищей.] долженствовавший, по обязанности своей, наблюдать над подведомственными ему сотоварищами, имел такие страшные карманы в своих шароварах,
что мог поместить туда всю лавку зазевавшейся торговки.
— Э, э, э!
что же это вы, хлопцы, так притихли? — сказал наконец Бульба, очнувшись от своей задумчивости. — Как будто какие-нибудь чернецы! Ну, разом все думки к нечистому! Берите в зубы люльки, да закурим, да пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица не угналась
за нами!
Разница была только в том,
что вместо сидения
за указкой и пошлых толков учителя они производили набег на пяти тысячах коней; вместо луга, где играют в мяч, у них были неохраняемые, беспечные границы, в виду которых татарин выказывал быструю свою голову и неподвижно, сурово глядел турок в зеленой чалме своей.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным,
что при них же приходила на Сечь гибель народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого только
за час пред тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
Кошевой хотел было говорить, но, зная,
что разъярившаяся, своевольная толпа может
за это прибить его насмерть,
что всегда почти бывает в подобных случаях, поклонился очень низко, положил палицу и скрылся в толпе.
— В спину тебе шило! — кричала с бранью толпа. —
Что он
за козак, когда проворовался, собачий сын, как татарин? К черту в мешок пьяницу Шила!
— О! да этот будет со временем добрый полковник! — говорил старый Тарас. — Ей-ей, будет добрый полковник, да еще такой,
что и батька
за пояс заткнет!
— Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: «Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а не помнит — чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому
что я не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его
за колени и ноги. У него также есть старая мать, — чтоб ради ее дал хлеба!»
Тут вспомнил он,
что вчера кошевой попрекал кашеваров
за то,
что сварили
за один раз всю гречневую муку на саламату, тогда как бы ее стало на добрых три раза.
Возле нее лежал ребенок, судорожно схвативший рукою
за тощую грудь ее и скрутивший ее своими пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не плакал и не кричал, и только по тихо опускавшемуся и подымавшемуся животу его можно было думать,
что он еще не умер или, по крайней мере, еще только готовился испустить последнее дыханье.
Внизу лестницы сидело по одному часовому, которые картинно и симметрически держались одной рукой
за стоявшие около них алебарды, а другою подпирали наклоненные свои головы, и, казалось, таким образом, более походили на изваяния,
чем на живые существа.
За что же ты, Пречистая Божья Матерь,
за какие грехи,
за какие тяжкие преступления так неумолимо и беспощадно гонишь меня?
И все,
что ни есть, продам, отдам, погублю
за такую отчизну!
—
За что же убить? Он перешел по доброй воле.
Чем человек виноват? Там ему лучше, туда и перешел.
Испуганный жид припустился тут же во все лопатки, как только могли вынести его тонкие, сухие икры. Долго еще бежал он без оглядки между козацким табором и потом далеко по всему чистому полю, хотя Тарас вовсе не гнался
за ним, размыслив,
что неразумно вымещать запальчивость на первом подвернувшемся.
И много было видно
за ними всякой шляхты, вооружившейся кто на свои червонцы, кто на королевскую казну, кто на жидовские деньги, заложив все,
что ни нашлось в дедовских замках.
— А оттого,
что позади его упрячется все войско, и уж черта с два из-за его пуза достанешь которого-нибудь копьем!
Остап, сняв шапку, всех поблагодарил козаков-товарищей
за честь, не стал отговариваться ни молодостью, ни молодым разумом, зная,
что время военное и не до того теперь, а тут же повел их прямо на кучу и уж показал им всем,
что недаром выбрали его в атаманы.
В подобных случаях водилось у запорожцев гнаться в ту ж минуту
за похитителями, стараясь настигнуть их на дороге, потому
что пленные как раз могли очутиться на базарах Малой Азии, в Смирне, на Критском острове, и бог знает в каких местах не показались бы чубатые запорожские головы. Вот отчего собрались запорожцы. Все до единого стояли они в шапках, потому
что пришли не с тем, чтобы слушать по начальству атаманский приказ, но совещаться, как ровные между собою.
Что ж
за козак тот, который кинул в беде товарища, кинул его, как собаку, пропасть на чужбине?
Между теми, которые решились идти вслед
за татарами, был Череватый, добрый старый козак, Покотыполе, Лемиш, Прокопович Хома; Демид Попович тоже перешел туда, потому
что был сильно завзятого нрава козак — не мог долго высидеть на месте; с ляхами попробовал уже он дела, хотелось попробовать еще с татарами.
Да уже вместе выпьем и
за нашу собственную славу, чтобы сказали внуки и сыны тех внуков,
что были когда-то такие, которые не постыдили товарищества и не выдали своих.
—
За веру! — подхватили дальние; и все
что ни было, и старое и молодое, выпило
за веру.
В городе не узнал никто,
что половина запорожцев выступила в погоню
за татарами.
С магистратской башни приметили только часовые,
что потянулась часть возов
за лес; но подумали,
что козаки готовились сделать засаду; то же думал и французский инженер.
Уже не видно было
за великим дымом, обнявшим то и другое воинство, не видно было, как то одного, то другого не ставало в рядах; но чувствовали ляхи,
что густо летели пули и жарко становилось дело; и когда попятились назад, чтобы посторониться от дыма и оглядеться, то многих недосчитались в рядах своих.
Ухватил себя
за волосы французский инженер при виде такого неискусства и сам принялся наводить пушки, не глядя на то,
что жарили и сыпали пулями беспрерывно козаки.
Тарас видел еще издали,
что беда будет всему Незамайковскому и Стебликивскому куреню, и вскрикнул зычно: «Выбирайтесь скорей из-за возов, и садись всякий на коня!» Но не поспели бы сделать то и другое козаки, если бы Остап не ударил в самую середину; выбил фитили у шести пушкарей, у четырех только не мог выбить: отогнали его назад ляхи.
А в это время корсунцы, стоявшие последние
за возами, увидевши,
что уже достанет ружейная пуля, грянули вдруг из самопалов.
Ударив острыми шпорами коня, во весь дух полетел он
за козаками, не глядя назад, не видя,
что позади всего только двадцать человек успело поспевать
за ним.
— Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! — закричал Товкач сердито, как нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонному повесе-ребенку. —
Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того,
что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, — ну, и будет с тебя! Нам еще немало ночей скакать вместе. Ты думаешь,
что пошел
за простого козака? Нет, твою голову оценили в две тысячи червонных.
— Как пусть думает,
что горелка? — сказал жид и схватил себя обеими руками
за пейсики и потом поднял кверху обе руки.
— А пан разве не знает,
что Бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять
за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит,
что не течет, и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому
что все,
что ни есть недоброго, все валится на жида; потому
что жида всякий принимает
за собаку; потому
что думают, уж и не человек, коли жид.
Наконец все жиды, подняли такой крик,
что жид, стоявший на сторо́же, должен был дать знак к молчанию, и Тарас уже начал опасаться
за свою безопасность, но, вспомнивши,
что жиды не могут иначе рассуждать, как на улице, и
что их языка сам демон не поймет, он успокоился.
Тарас поглядел на этого Соломона, какого ещё не было на свете, и получил некоторую надежду. Действительно, вид его мог внушить некоторое доверие: верхняя губа у него была просто страшилище; толщина ее, без сомнения, увеличилась от посторонних причин. В бороде у этого Соломона было только пятнадцать волосков, и то на левой стороне. На лице у Соломона было столько знаков побоев, полученных
за удальство,
что он, без сомнения, давно потерял счет им и привык их считать
за родимые пятна.
— А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь [Левентарь — начальник охраны.] обещался. Только пусть им не будет на том свете счастья! Ой, вей мир!
Что это
за корыстный народ! И между нами таких нет: пятьдесят червонцев я дал каждому, а левентарю…
— Прошу пана оказать услугу! — произнес жид, — вот князь приехал из чужого края, хочет посмотреть на козаков. Он еще сроду не видел,
что это
за народ козаки.
— И на
что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ,
что не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев
за то только,
что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое,
что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
Нет, поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, — поднялась отмстить
за посмеянье прав своих,
за позорное унижение своих нравов,
за оскорбление веры предков и святого обычая,
за посрамление церквей,
за бесчинства чужеземных панов,
за угнетенье,
за унию,
за позорное владычество жидовства на христианской земле —
за все,
что копило и сугубило с давних времен суровую ненависть козаков.
— Вот, пропадут, пропадут ни
за что! — говорил он отчаянно и взглянул вниз, где сверкал Днестр. Радость блеснула в очах его. Он увидел выдвинувшиеся из-за кустарника четыре кормы, собрал всю силу голоса и зычно закричал...