Неточные совпадения
Сыновья
его только что слезли
с коней. Это были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица
их были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва.
Они были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.
— Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил
с ума! — говорила бледная, худощавая и добрая мать
их, стоявшая у порога и не успевшая еще обнять ненаглядных детей своих. — Дети приехали домой, больше году
их не видали, а
он задумал невесть что: на кулаки биться!
— Да
он славно бьется! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал
он, немного оправляясь, — так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И отец
с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? — говорил
он, обращаясь к младшему, — что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?
— Вот еще что выдумал! — говорила мать, обнимавшая между тем младшего. — И придет же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было двадцати
с лишком лет и ровно в сажень ростом),
ему бы теперь нужно опочить и поесть чего-нибудь, а
он заставляет
его биться!
Берестовые скамьи вокруг всей комнаты; огромный стол под образами в парадном углу; широкая печь
с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, — все это было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой на каникулярное время; приходившим потому, что у
них не было еще коней, и потому, что не в обычае было позволять школярам ездить верхом.
Он любил простую жизнь козаков и перессорился
с теми из своих товарищей, которые были наклонны к варшавской стороне, называя
их холопьями польских панов.
Сам
с своими козаками производил над
ними расправу и положил себе правилом, что в трех случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда комиссары [Комиссары — польские сборщики податей.] не уважили в чем старшин и стояли пред
ними в шапках, когда поглумились над православием и не почтили предковского закона и, наконец, когда враги были бусурманы и турки, против которых
он считал во всяком случае позволительным поднять оружие во славу христианства.
Теперь
он тешил себя заранее мыслью, как
он явится
с двумя сыновьями своими на Сечь и скажет: «Вот посмотрите, каких я молодцов привел к вам!»; как представит
их всем старым, закаленным в битвах товарищам; как поглядит на первые подвиги
их в ратной науке и бражничестве, которое почитал тоже одним из главных достоинств рыцаря.
Есаулу Товкачу передал свою власть вместе
с крепким наказом явиться сей же час со всем полком, если только
он подаст из Сечи какую-нибудь весть.
Бурсаки вдруг преобразились: на
них явились, вместо прежних запачканных сапогов, сафьянные красные,
с серебряными подковами; шаровары шириною в Черное море,
с тысячью складок и со сборами, перетянулись золотым очкуром; [Очкур — шнурок, которым затягивали шаровары.] к очкуру прицеплены были длинные ремешки,
с кистями и прочими побрякушками, для трубки.
Их лица, еще мало загоревшие, казалось, похорошели и побелели; молодые черные усы теперь как-то ярче оттеняли белизну
их и здоровый, мощный цвет юности;
они были хороши под черными бараньими шапками
с золотым верхом.
Когда увидела мать, что уже и сыны ее сели на коней, она кинулась к меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности: она схватила
его за стремя, она прилипнула к седлу
его и
с отчаяньем в глазах не выпускала
его из рук своих.
Но когда выехали
они за ворота, она со всею легкостию дикой козы, несообразной ее летам, выбежала за ворота,
с непостижимою силою остановила лошадь и обняла одного из сыновей
с какою-то помешанною, бесчувственною горячностию; ее опять увели.
Они, проехавши, оглянулись назад; хутор
их как будто ушел в землю; только видны были над землей две трубы скромного
их домика да вершины дерев, по сучьям которых
они лазили, как белки; один только дальний луг еще стлался перед
ними, — тот луг, по которому
они могли припомнить всю историю своей жизни, от лет, когда катались по росистой траве
его, до лет, когда поджидали в
нем чернобровую козачку, боязливо перелетавшую через
него с помощию своих свежих, быстрых ног.
Вот уже один только шест над колодцем
с привязанным вверху колесом от телеги одиноко торчит в небе; уже равнина, которую
они проехали, кажется издали горою и все собою закрыла.
Они были отданы по двенадцатому году в Киевскую академию, потому что все почетные сановники тогдашнего времени считали необходимостью дать воспитание своим детям, хотя это делалось
с тем, чтобы после совершенно позабыть
его.
Многим из
них это было вовсе ничего и казалось немного чем крепче хорошей водки
с перцем; другим наконец сильно надоедали такие беспрестанные припарки, и
они убегали на Запорожье, если умели найти дорогу и если не были перехватываемы на пути.
Он был прямодушен
с равными.
Он учился охотнее и без напряжения,
с каким обыкновенно принимается тяжелый и сильный характер.
Он был изобретательнее своего брата; чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия и иногда
с помощию изобретательного ума своего умел увертываться от наказания, тогда как брат
его Остап, отложивши всякое попечение, скидал
с себя свитку и ложился на пол, вовсе не думая просить о помиловании.
Он также кипел жаждою подвига, но вместе
с нею душа
его была доступна и другим чувствам.
Иногда
он забирался и в улицу аристократов, в нынешнем старом Киеве, где жили малороссийские и польские дворяне и домы были выстроены
с некоторою прихотливостию.
Один раз, когда
он зазевался, наехала почти на
него колымага какого-то польского пана, и сидевший на козлах возница
с престрашными усами хлыснул
его довольно исправно бичом.
Молодой бурсак вскипел:
с безумною смелостию схватил
он мощною рукою своею за заднее колесо и остановил колымагу.
Он глядел на нее, совсем потерявшись, рассеянно обтирая
с лица своего грязь, которою еще более замазывался.
В следующую же ночь,
с свойственною одним бурсакам дерзостью,
он пролез чрез частокол в сад, взлез на дерево, которое раскидывалось ветвями на самую крышу дома;
с дерева перелез
он на крышу и через трубу камина пробрался прямо в спальню красавицы, которая в это время сидела перед свечою и вынимала из ушей своих дорогие серьги.
Бурсак не мог пошевелить рукою и был связан, как в мешке, когда дочь воеводы смело подошла к
нему, надела
ему на голову свою блистательную диадему, повесила на губы
ему серьги и накинула на
него кисейную прозрачную шемизетку [Шемизетка — накидка.]
с фестонами, вышитыми золотом.
Путешественники, остановившись среди полей, избирали ночлег, раскладывали огонь и ставили на
него котел, в котором варили себе кулиш; [Кулиш — жидкая пшенная каша
с салом.] пар отделялся и косвенно дымился на воздухе.
Один только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: «Смотрите, детки, вон скачет татарин!» Маленькая головка
с усами уставила издали прямо на
них узенькие глаза свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что козаков было тринадцать человек.
Они прискакали к небольшой речке, называвшейся Татаркою, впадающей в Днепр, кинулись в воду
с конями своими и долго плыли по ней, чтобы скрыть след свой, и тогда уже, выбравшись на берег,
они продолжали далее путь.
Молодые сыны
его тоже осмотрели себя
с ног до головы
с каким-то страхом и неопределенным удовольствием, — и все вместе въехали в предместье, находившееся за полверсты от Сечи.
Несколько дюжих запорожцев, лежавших
с трубками в зубах на самой дороге, посмотрели на
них довольно равнодушно и не сдвинулись
с места.
Тарас осторожно проехал
с сыновьями между
них, сказавши: «Здравствуйте, панове!» — «Здравствуйте и вы!» — отвечали запорожцы.
Оно не было сборищем бражников, напивавшихся
с горя, но было просто бешеное разгулье веселости.
Много было и таких, которые пришли на Сечь
с тем, чтобы потом сказать, что
они были на Сечи и уже закаленные рыцари.
Долго потом все чудился
ему страшный обряд казни и все представлялся этот заживо засыпанный человек вместе
с ужасным гробом.
Часто вместе
с другими товарищами своего куреня, а иногда со всем куренем и
с соседними куренями выступали
они в степи для стрельбы несметного числа всех возможных степных птиц, оленей и коз или же выходили на озера, реки и протоки, отведенные по жребию каждому куреню, закидывать невода, сети и тащить богатые тони на продовольствие всего куреня.
Сговорившись
с тем и другим, задал
он всем попойку, и хмельные козаки, в числе нескольких человек, повалили прямо на площадь, где стояли привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно били сбор на раду. Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша,
они схватили по полену в руки и начали колотить в
них. На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий человек
с одним только глазом, несмотря, однако ж, на то, страшно заспанным.
Довбиш вынул тотчас из кармана палки, которые
он взял
с собою, очень хорошо зная окончание подобных происшествий.
— В спину тебе шило! — кричала
с бранью толпа. — Что
он за козак, когда проворовался, собачий сын, как татарин? К черту в мешок пьяницу Шила!
Стекла
с головы
его мокрая земля, потекла по усам и по щекам и все лицо замазала
ему грязью.
— Мы никогда еще, — продолжал длинный жид, — не снюхивались
с неприятелями. А католиков мы и знать не хотим: пусть
им черт приснится! Мы
с запорожцами, как братья родные…
— Как? чтобы запорожцы были
с вами братья? — произнес один из толпы. — Не дождетесь, проклятые жиды! В Днепр
их, панове! Всех потопить, поганцев!
Все своевольные и гульливые рыцари стройно стояли в рядах, почтительно опустив головы, не смея поднять глаз, когда кошевой раздавал повеления; раздавал
он их тихо, не вскрикивая, не торопясь, но
с расстановкою, как старый, глубоко опытный в деле козак, приводивший не в первый раз в исполненье разумно задуманные предприятия.
Проезжая предместье, Тарас Бульба увидел, что жидок
его, Янкель, уже разбил какую-то ятку
с навесом и продавал кремни, завертки, порох и всякие войсковые снадобья, нужные на дорогу, даже калачи и хлебы. «Каков чертов жид!» — подумал про себя Тарас и, подъехав к
нему на коне, сказал...
И часто в тех местах, где менее всего могли ожидать
их,
они появлялись вдруг — и все тогда прощалось
с жизнью.
Прелат одного монастыря, услышав о приближении
их, прислал от себя двух монахов, чтобы сказать, что
они не так ведут себя, как следует; что между запорожцами и правительством стоит согласие; что
они нарушают свою обязанность к королю, а
с тем вместе и всякое народное право.
Ни разу не растерявшись и не смутившись ни от какого случая,
с хладнокровием, почти неестественным для двадцатидвухлетнего,
он в один миг мог вымерять всю опасность и все положение дела, тут же мог найти средство, как уклониться от нее, но уклониться
с тем, чтобы потом верней преодолеть ее.
Бешеную негу и упоенье
он видел в битве: что-то пиршественное зрелось
ему в те минуты, когда разгорится у человека голова, в глазах все мелькает и мешается, летят головы,
с громом падают на землю кони, а
он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном блеске, и наносит всем удары, и не слышит нанесенных.
Запорожцы не любили иметь дело
с крепостями, вести осады была не
их часть.