Неточные совпадения
— Да так, хоть ты мне и батько,
а как будешь смеяться,
то, ей-богу, поколочу!
— Вот еще что выдумал! — говорила мать, обнимавшая между
тем младшего. — И придет же в голову этакое, чтобы дитя родное било отца. Да будто и до
того теперь: дитя молодое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было двадцати с лишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно опочить и поесть чего-нибудь,
а он заставляет его биться!
—
А вот, лучше, я вас на
той же неделе отправлю на Запорожье.
— Ну, дети, теперь надобно спать,
а завтра будем делать
то, что Бог даст. Да не стели нам постель! Нам не нужна постель. Мы будем спать на дворе.
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. — Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову,
а не
то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
А между
тем степь уже давно приняла их всех в свои зеленые объятия, и высокая трава, обступивши, скрыла их, и только козачьи черные шапки одни мелькали между ее колосьями.
А между
тем в народе стали попадаться и степенные, уваженные по заслугам всею Сечью, седые, старые чубы, бывавшие не раз старшинами.
— Не имеем права. Если б не клялись еще нашею верою,
то, может быть, и можно было бы;
а теперь нет, не можно.
— Как не можно? Как же ты говоришь: не имеем права? Вот у меня два сына, оба молодые люди. Еще ни разу ни
тот, ни другой не был на войне,
а ты говоришь — не имеем права;
а ты говоришь — не нужно идти запорожцам.
Пусть только соберется народ, да не
то чтобы по моему приказу,
а просто своею охотою.
Притом же у нас храм Божий — грех сказать, что такое: вот сколько лет уже, как, по милости Божией, стоит Сечь,
а до сих пор не
то уже чтобы снаружи церковь, но даже образа без всякого убранства.
А мы
тем временем были бы наготове, и силы у нас были бы свежие, и никого б не побоялись.
—
А вы разве ничего не слыхали о
том, что делается на гетьманщине?
— Стой, стой! — прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю, как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому порыву, но молчали и между
тем в тишине совокупляли грозную силу негодования. — Стой! и я скажу слово.
А что ж вы — так бы и этак поколотил черт вашего батька! — что ж вы делали сами? Разве у вас сабель не было, что ли? Как же вы попустили такому беззаконию?
Всколебалась вся толпа. Сначала пронеслось по всему берегу молчание, подобное
тому, как бывает перед свирепою бурею,
а потом вдруг поднялись речи, и весь заговорил берег.
Размешайте заряд пороху в чарке сивухи, духом выпейте, и все пройдет — не будет и лихорадки;
а на рану, если она не слишком велика, приложите просто земли, замесивши ее прежде слюною на ладони,
то и присохнет рана.
Прелат одного монастыря, услышав о приближении их, прислал от себя двух монахов, чтобы сказать, что они не так ведут себя, как следует; что между запорожцами и правительством стоит согласие; что они нарушают свою обязанность к королю,
а с
тем вместе и всякое народное право.
Бешеную негу и упоенье он видел в битве: что-то пиршественное зрелось ему в
те минуты, когда разгорится у человека голова, в глазах все мелькает и мешается, летят головы, с громом падают на землю кони,
а он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном блеске, и наносит всем удары, и не слышит нанесенных.
А между
тем запорожцы, протянув вокруг всего города в два ряда свои телеги, расположились так же, как и на Сечи, куренями, курили свои люльки, менялись добытым оружием, играли в чехарду, в чет и нечет и посматривали с убийственным хладнокровием на город.
А между
тем подоспел Тарасов полк, приведенный Товкачем; с ним было еще два есаула, писарь и другие полковые чины; всех козаков набралось больше четырех тысяч.
А между
тем что-то величественное и грозное примешалось к красоте июльской ночи.
Грудь, шея и плечи заключились в
те прекрасные границы, которые назначены вполне развившейся красоте; волосы, которые прежде разносились легкими кудрями по лицу ее, теперь обратились в густую роскошную косу, часть которой была подобрана,
а часть разбросалась по всей длине руки и тонкими, длинными, прекрасно согнутыми волосами упадала на грудь.
А судя по
тому, что есть, неприятель вошел в город не с большим запасом; телег что-то было с ним немного.
За
тем или за другим,
а уж они выйдут из города.
— Как только услышал я шум и увидел, что проходят в городские ворота, я схватил на всякий случай с собой нитку жемчуга, потому что в городе есть красавицы и дворянки,
а коли есть красавицы и дворянки, сказал я себе,
то хоть им и есть нечего,
а жемчуг все-таки купят.
—
А хотел бы я поглядеть, как они нам обрежут чубы! — говорил Попович, поворотившись перед ними на коне. И потом, поглядевши на своих, сказал: —
А что ж? Может быть, ляхи и правду говорят. Коли выведет их вон
тот пузатый, им всем будет добрая защита.
Остап, сняв шапку, всех поблагодарил козаков-товарищей за честь, не стал отговариваться ни молодостью, ни молодым разумом, зная, что время военное и не до
того теперь,
а тут же повел их прямо на кучу и уж показал им всем, что недаром выбрали его в атаманы.
— Много между нами есть старших и советом умнейших, но коли меня почтили,
то мой совет: не терять, товарищи, времени и гнаться за татарином. Ибо вы сами знаете, что за человек татарин. Он не станет с награбленным добром ожидать нашего прихода,
а мигом размытарит его, так что и следов не найдешь. Так мой совет: идти. Мы здесь уже погуляли. Ляхи знают, что такое козаки; за веру, сколько было по силам, отмстили; корысти же с голодного города не много. Итак, мой совет — идти.
—
А разве ты позабыл, бравый полковник, — сказал тогда кошевой, — что у татар в руках тоже наши товарищи, что если мы теперь их не выручим,
то жизнь их будет продана на вечное невольничество язычникам, что хуже всякой лютой смерти? Позабыл разве, что у них теперь вся казна наша, добытая христианскою кровью?
Так вот какая моя речь:
те, которым милы захваченные татарами, пусть отправляются за татарами,
а которым милы полоненные ляхами и не хочется оставлять правого дела, пусть остаются.
А сколько всякий из них пропил и прогулял добра, ставшего бы другому на всю жизнь,
того и счесть нельзя.
— Ну, так поцелуйтесь же и дайте друг другу прощанье, ибо, бог знает, приведется ли в жизни еще увидеться. Слушайте своего атамана,
а исполняйте
то, что сами знаете: сами знаете, что велит козацкая честь.
А козаки все до одного прощались, зная, что много будет работы
тем и другим; но не повершили, однако ж, тотчас разлучиться,
а повершили дождаться темной ночной поры, чтобы не дать неприятелю увидеть убыль в козацком войске.
Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами,
а между
тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
—
А берите все, — сказал Бульба, — все, сколько ни есть, берите, что у кого есть: ковш, или черпак, которым поит коня, или рукавицу, или шапку,
а коли что,
то и просто подставляй обе горсти.
А между
тем слова кошевого не прошли даром, и в городе оказался недостаток в съестных припасах.
И когда все было сделано как нужно, сказал речь козакам, не для
того, чтобы ободрить и освежить их, — знал, что и без
того крепки они духом, —
а просто самому хотелось высказать все, что было на сердце.
Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь — и там люди! также божий человек, и разговоришься с ним, как с своим;
а как дойдет до
того, чтобы поведать сердечное слово, — видишь: нет, умные люди, да не
те; такие же люди, да не
те!
Нет, братцы, так любить, как русская душа, — любить не
то чтобы умом или чем другим,
а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе,
а… — сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: — Нет, так любить никто не может!
И когда турки, обрадовавшись, что достали себе такого слугу, стали пировать и, позабыв закон свой, все перепились, он принес все шестьдесят четыре ключа и роздал невольникам, чтобы отмыкали себя, бросали бы цепи и кандалы в море,
а брали бы наместо
того сабли да рубили турков.
Но не поглядел на
то Шило,
а замахнулся всей жилистой рукою (тяжела была коренастая рука) и оглушил его внезапно по голове.
Оглянулись козаки,
а уж там, сбоку, козак Метелыця угощает ляхов, шеломя
того и другого;
а уж там, с другого, напирает с своими атаман Невылычкий;
а у возов ворочает врага и бьется Закрутыгуба;
а у дальних возов третий Пысаренко отогнал уже целую ватагу.
А уж там, у других возов, схватились и бьются на самых возах.
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше
того, как умеют умирать в ней за святую веру.
А он между
тем, объятый пылом и жаром битвы, жадный заслужить навязанный на руку подарок, понесся, как молодой борзой пес, красивейший, быстрейший и молодший всех в стае.
Ударили сбоку на передних, сбили их, отделили от задних, дали по гостинцу
тому и другому,
а Голокопытенко хватил плашмя по спине Андрия, и в
тот же час пустились бежать от них, сколько достало козацкой мочи.
Рубится и бьется Тарас, сыплет гостинцы
тому и другому на голову,
а сам глядит все вперед на Остапа и видит, что уже вновь схватилось с Остапом мало не восьмеро разом.
А между
тем верный товарищ стоял пред ним, бранясь и рассыпая без счету жестокие укорительные слова и упреки. Наконец схватил он его за ноги и руки, спеленал, как ребенка, поправил все перевязки, увернул его в воловью кожу, увязал в лубки и, прикрепивши веревками к седлу, помчался вновь с ним в дорогу.
— Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, чтобы ляхи поглумились над твоей козацкою породою, на куски рвали бы твое тело да бросали его в воду. Пусть же хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да пусть же степовой наш орел,
а не ляшский, не
тот, что прилетает из польской земли. Хоть неживого,
а довезу тебя до Украйны!
— Я бы не просил тебя. Я бы сам, может быть, нашел дорогу в Варшаву; но меня могут как-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи, ибо я не горазд на выдумки.
А вы, жиды, на
то уже и созданы. Вы хоть черта проведете; вы знаете все штуки; вот для чего я пришел к тебе! Да и в Варшаве я бы сам собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня!
—
А пан разве не знает, что Бог на
то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что все, что ни есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид.