Неточные совпадения
Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна, в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже
самих по
себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками.
Был с почтением у губернатора, который, как оказалось, подобно Чичикову, был ни толст, ни тонок
собой, имел на шее Анну, и поговаривали даже, что был представлен к звезде; впрочем, был большой добряк и даже
сам вышивал иногда по тюлю.
Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ — и портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между
собою, а между тем как приглядишься, увидишь много
самых неуловимых особенностей, — эти господа страшно трудны для портретов.
Мысль о ней как-то особенно не варилась в его голове: как ни переворачивал он ее, но никак не мог изъяснить
себе, и все время сидел он и курил трубку, что тянулось до
самого ужина.
Чичиков подвинулся к пресному пирогу с яйцом и, съевши тут же с небольшим половину, похвалил его. И в
самом деле, пирог
сам по
себе был вкусен, а после всей возни и проделок со старухой показался еще вкуснее.
«Вишь ты, как разнесло его! — думал он
сам про
себя, несколько припрядывая ушами.
— Ну, теперь мы
сами доедем, — сказал Селифан, — ступай
себе домой.
«А что ж, — подумал про
себя Чичиков, — заеду я в
самом деле к Ноздреву. Чем же он хуже других, такой же человек, да еще и проигрался. Горазд он, как видно, на все, стало быть, у него даром можно кое-что выпросить».
Так как разговор, который путешественники вели между
собою, был не очень интересен для читателя, то сделаем лучше, если скажем что-нибудь о
самом Ноздреве, которому, может быть, доведется сыграть не вовсе последнюю роль в нашей поэме.
Сам хозяин, не замедливший скоро войти, ничего не имел у
себя под халатом, кроме открытой груди, на которой росла какая-то борода.
Хозяин, казалось,
сам чувствовал за
собою этот грех и тот же час спросил: «Не побеспокоил ли я вас?» Но Чичиков поблагодарил, сказав, что еще не произошло никакого беспокойства.
«Что он в
самом деле, — подумал про
себя Чичиков, — за дурака, что ли, принимает меня?» — и прибавил потом вслух...
— Да что в
самом деле… как будто точно сурьезное дело; да я в другом месте нипочем возьму. Еще мне всякий с охотой сбудет их, чтобы только поскорей избавиться. Дурак разве станет держать их при
себе и платить за них подати!
И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет
само за
себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица.
Экой я дурак в
самом деле!» Сказавши это, он переменил свой шотландский костюм на европейский, стянул покрепче пряжкой свой полный живот, вспрыснул
себя одеколоном, взял в руки теплый картуз и бумаги под мышку и отправился в гражданскую палату совершать купчую.
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он
сам в
себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
Герои наши видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на
самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим
себе и детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши».
На это полицеймейстер заметил, что бунта нечего опасаться, что в отвращение его существует власть капитана-исправника, что капитан-исправник хоть
сам и не езди, а пошли только на место
себя один картуз свой, то один этот картуз погонит крестьян до
самого места их жительства.
Что до того, как вести
себя, соблюсти тон, поддержать этикет, множество приличий
самых тонких, а особенно наблюсти моду в
самых последних мелочах, то в этом они опередили даже дам петербургских и московских.
Легкий головной убор держался только на одних ушах и, казалось, говорил: «Эй, улечу, жаль только, что не подыму с
собой красавицу!» Талии были обтянуты и имели
самые крепкие и приятные для глаз формы (нужно заметить, что вообще все дамы города N. были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя было приметить).
«Нет, — сказал
сам в
себе Чичиков, — женщины, это такой предмет…
Каждая дама дала
себе внутренний обет быть как можно очаровательней в танцах и показать во всем блеске превосходство того, что у нее было
самого превосходного.
Одна очень любезная дама, — которая приехала вовсе не с тем чтобы танцевать, по причине приключившегося, как
сама выразилась, небольшого инкомодите [Инкомодитé (от фр. l’incommоdité) — здесь: нездоровье.] в виде горошинки на правой ноге, вследствие чего должна была даже надеть плисовые сапоги, — не вытерпела, однако же, и сделала несколько кругов в плисовых сапогах, для того именно, чтобы почтмейстерша не забрала в
самом деле слишком много
себе в голову.
Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось в нашем герое чувство любви, — даже сомнительно, чтобы господа такого рода, то есть не так чтобы толстые, однако ж и не то чтобы тонкие, способны были к любви; но при всем том здесь было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он
сам не мог
себе объяснить: ему показалось, как
сам он потом сознавался, что весь бал, со всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто где-то вдали; скрыпки и трубы нарезывали где-то за горами, и все подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное поле на картине.
Все мы имеем маленькую слабость немножко пощадить
себя, а постараемся лучше приискать какого-нибудь ближнего, на ком бы выместить свою досаду, например, на слуге, на чиновнике, нам подведомственном, который в пору подвернулся, на жене или, наконец, на стуле, который швырнется черт знает куда, к
самым дверям, так что отлетит от него ручка и спинка: пусть, мол, его знает, что такое гнев.
Бедная Софья Ивановна не знала совершенно, что ей делать. Она чувствовала
сама, между каких сильных огней
себя поставила. Вот тебе и похвасталась! Она бы готова была исколоть за это иголками глупый язык.
Цитует немедленно тех и других древних писателей и чуть только видит какой-нибудь намек или просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними писателями запросто, задает им запросы и
сам даже отвечает на них, позабывая вовсе о том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это видит, что это ясно, — и рассуждение заключено словами: «так это вот как было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, — и новооткрытая истина пошла гулять по свету, набирая
себе последователей и поклонников.
Председатель отвечал, что это вздор, и потом вдруг побледнел
сам, задав
себе вопрос, а что, если души, купленные Чичиковым, в
самом деле мертвые? а он допустил совершить на них крепость да еще
сам сыграл роль поверенного Плюшкина, и дойдет это до сведения генерал-губернатора, что тогда?
Против догадки, не переодетый ли разбойник, вооружились все; нашли, что сверх наружности, которая
сама по
себе была уже благонамеренна, в разговорах его ничего не было такого, которое бы показывало человека с буйными поступками.
На вопрос, точно ли Чичиков имел намерение увезти губернаторскую дочку и правда ли, что он
сам взялся помогать и участвовать в этом деле, Ноздрев отвечал, что помогал и что если бы не он, то не вышло бы ничего, — тут он и спохватился было, видя, что солгал вовсе напрасно и мог таким образом накликать на
себя беду, но языка никак уже не мог придержать.
Но это, однако ж, несообразно! это несогласно ни с чем! это невозможно, чтобы чиновники так могли
сами напугать
себя; создать такой вздор, так отдалиться от истины, когда даже ребенку видно, в чем дело!
Дорогою много приходило ему всяких мыслей на ум; вертелась в голове блондинка, воображенье начало даже слегка шалить, и он уже
сам стал немного шутить и подсмеиваться над
собою.
В продолжение всей болтовни Ноздрева Чичиков протирал несколько раз
себе глаза, желая увериться, не во сне ли он все это слышит. Делатель фальшивых ассигнаций, увоз губернаторской дочки, смерть прокурора, которой причиною будто бы он, приезд генерал-губернатора — все это навело на него порядочный испуг. «Ну, уж коли пошло на то, — подумал он
сам в
себе, — так мешкать более нечего, нужно отсюда убираться поскорей».
— Дурак! когда захочу продать, так продам. Еще пустился в рассужденья! Вот посмотрю я: если ты мне не приведешь сейчас кузнецов да в два часа не будет все готово, так я тебе такую дам потасовку…
сам на
себе лица не увидишь! Пошел! ступай!
Наконец и бричка была заложена, и два горячие калача, только что купленные, положены туда, и Селифан уже засунул кое-что для
себя в карман, бывший у кучерских козел, и
сам герой наконец, при взмахивании картузом полового, стоявшего в том же демикотоновом сюртуке, при трактирных и чужих лакеях и кучерах, собравшихся позевать, как выезжает чужой барин, и при всяких других обстоятельствах, сопровождающих выезд, сел в экипаж, — и бричка, в которой ездят холостяки, которая так долго застоялась в городе и так, может быть, надоела читателю, наконец выехала из ворот гостиницы.
Но дышит свежо в
самые очи холодное ночное дыхание и убаюкивает тебя, и вот уже дремлешь, и забываешься, и храпишь, и ворочается сердито, почувствовав на
себе тяжесть, бедный, притиснутый в углу сосед.
Вот ты у меня постоишь на коленях! ты у меня поголодаешь!» И бедный мальчишка,
сам не зная за что, натирал
себе колени и голодал по суткам.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет
себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до
самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Уже сукна купил он
себе такого, какого не носила вся губерния, и с этих пор стал держаться более коричневых и красноватых цветов с искрою; уже приобрел он отличную пару и
сам держал одну вожжу, заставляя пристяжную виться кольцом; уже завел он обычай вытираться губкой, намоченной в воде, смешанной с одеколоном; уже покупал он весьма недешево какое-то мыло для сообщения гладкости коже, уже…
Расстроено оно было скотскими падежами, плутами приказчиками, неурожаями, повальными болезнями, истребившими лучших работников, и, наконец, бестолковьем
самого помещика, убиравшего
себе в Москве дом в последнем вкусе и убившего на эту уборку все состояние свое до последней копейки, так что уж не на что было есть.
«Эх я Аким-простота, — сказал он
сам в
себе, — ищу рукавиц, а обе за поясом!
И, показав такое отеческое чувство, он оставлял Мокия Кифовича продолжать богатырские свои подвиги, а
сам обращался вновь к любимому предмету, задав
себе вдруг какой-нибудь подобный вопрос: «Ну а если бы слон родился в яйце, ведь скорлупа, чай, сильно бы толста была, пушкой не прошибешь; нужно какое-нибудь новое огнестрельное орудие выдумать».
Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к
себе, и
сам летишь, и все летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет, — только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны.
— Но все же таки… но как же таки… как же запропастить
себя в деревне? Какое же общество может быть между мужичьем? Здесь все-таки на улице попадется навстречу генерал или князь. Захочешь — и
сам пройдешь мимо каких-нибудь публичных красивых зданий, на Неву пойдешь взглянуть, а ведь там, что ни попадется, все это или мужик, или баба. За что ж
себя осудить на невежество на всю жизнь свою?
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над
собой и под
собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от
себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до
самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Оставил мелочи, обратил вниманье на главные части, уменьшил барщину, убавил дни работы на
себя, прибавил времени мужикам работать на них
самих и думал, что теперь дела пойдут наиотличнейшим порядком.
Но как вдруг исчезнул бы этот гнев, если бы она увидела в несчастии того
самого, на кого гневалась, как бы вдруг бросила она ему свой кошелек не размышляя, умно ли это или глупо, и разорвала на
себе платье для перевязки, если б он был ранен!
И мысленно говорил он
сам в
себе: «Какая, однако же, скотина Тентетников!
С такой неровностью в характере, с такими крупными, яркими противуположностями, он должен был неминуемо встретить по службе кучу неприятностей, вследствие которых и вышел в отставку, обвиняя во всем какую-то враждебную партию и не имея великодушия обвинить в чем-либо
себя самого.
— Он к тому не допустит, он
сам приедет, — сказал Чичиков, и в то же время подумал в
себе: «Генералы пришлись, однако же, кстати; между тем ведь язык совершенно взболтнул сдуру».