Неточные совпадения
Мужчины здесь, как и везде,
были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около
дам; некоторые из них
были такого рода, что с трудом можно
было отличить их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к
дамам, так же говорили по-французски и смешили
дам так же, как и в Петербурге.
Выходя с фигуры, он ударял по столу крепко рукою, приговаривая, если
была дама: «Пошла, старая попадья!», если же король: «Пошел, тамбовский мужик!» А председатель приговаривал: «А я его по усам!
О чем бы разговор ни
был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки;
было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре не
давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам
был и чиновником и надсмотрщиком.
Что думал он в то время, когда молчал, — может
быть, он говорил про себя: «И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять одно и то же», — Бог ведает, трудно знать, что думает дворовый крепостной человек в то время, когда барин ему
дает наставление.
Чичиков, точно, увидел
даму, которую он совершенно
было не приметил, раскланиваясь в дверях с Маниловым.
— Конечно, — продолжал Манилов, — другое дело, если бы соседство
было хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы в некотором роде можно
было поговорить о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу,
дало бы, так сказать, паренье этакое…
— Хорошо, я тебе привезу барабан. Такой славный барабан, этак все
будет: туррр… ру… тра-та-та, та-та-та… Прощай, душенька! прощай! — Тут поцеловал он его в голову и обратился к Манилову и его супруге с небольшим смехом, с каким обыкновенно обращаются к родителям,
давая им знать о невинности желаний их детей.
— Да не найдешь слов с вами! Право, словно какая-нибудь, не говоря дурного слова, дворняжка, что лежит на сене: и сама не
ест сена, и другим не
дает. Я хотел
было закупать у вас хозяйственные продукты разные, потому что я и казенные подряды тоже веду… — Здесь он прилгнул, хоть и вскользь, и без всякого дальнейшего размышления, но неожиданно удачно. Казенные подряды подействовали сильно на Настасью Петровну, по крайней мере, она произнесла уже почти просительным голосом...
— Как же бы это сделать? — сказала хозяйка. — Рассказать-то мудрено, поворотов много; разве я тебе
дам девчонку, чтобы проводила. Ведь у тебя, чай, место
есть на козлах, где бы присесть ей.
Герой наш, по обыкновению, сейчас вступил с нею в разговор и расспросил, сама ли она держит трактир, или
есть хозяин, и сколько
дает доходу трактир, и с ними ли живут сыновья, и что старший сын холостой или женатый человек, и какую взял жену, с большим ли приданым или нет, и доволен ли
был тесть, и не сердился ли, что мало подарков получил на свадьбе, — словом, не пропустил ничего.
— Ничего. Эх, брат, как покутили! Впрочем,
давай рюмку водки; какая у тебя
есть?
— Когда ты не хочешь на деньги, так вот что, слушай: я тебе
дам шарманку и все, сколько ни
есть у меня, мертвые души, а ты мне
дай свою бричку и триста рублей придачи.
— Я тебе
дам другую бричку. Вот пойдем в сарай, я тебе покажу ее! Ты ее только перекрасишь, и
будет чудо бричка.
— Черта лысого получишь! хотел
было, даром хотел отдать, но теперь вот не получишь же! Хоть три царства
давай, не отдам. Такой шильник, [Шильник — плут.] печник гадкий! С этих пор с тобой никакого дела не хочу иметь. Порфирий, ступай скажи конюху, чтобы не
давал овса лошадям его, пусть их
едят одно сено.
— Да ведь это не в банк; тут никакого не может
быть счастья или фальши: все ведь от искусства; я даже тебя предваряю, что я совсем не умею играть, разве что-нибудь мне
дашь вперед.
Долго бы стоял он бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в
даль, позабыв и дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление, позабыв и себя, и службу, и мир, и все, что ни
есть в мире.
— А Пробка Степан, плотник? я голову прозакладую, если вы где сыщете такого мужика. Ведь что за силища
была! Служи он в гвардии, ему бы бог знает что
дали, трех аршин с вершком ростом!
— То
есть двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не
дам, копейки не прибавлю.
— Не знаю, как вам
дать, я не взял с собою денег. Да, вот десять рублей
есть.
Скоро, однако же,
дал заметить ему это препорядочный толчок, произведенный бревенчатою мостовою, пред которою городская каменная
была ничто.
Словом, все
было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и
даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности.
Одинокая жизнь
дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится ненасытнее; человеческие чувства, которые и без того не
были в нем глубоки, мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачивалось в этой изношенной развалине.
—
Пили уже и
ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не
ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот капитан — приедет: «Дядюшка, говорит,
дайте чего-нибудь
поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома
есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
— А ей-богу, так! Ведь у меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня
есть и самому нечего… А уж я бы за них что ни
дай взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская душа стóит в пятистах рублях.
«Нет, этого мы приятелю и понюхать не
дадим», — сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу
будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут, то,
будучи подвигнут участием, он готов
дать… но что это такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель
был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно
было прекратить брань любезных ему героев или
дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
Чичиков, вынув из кармана бумажку, положил ее перед Иваном Антоновичем, которую тот совершенно не заметил и накрыл тотчас ее книгою. Чичиков хотел
было указать ему ее, но Иван Антонович движением головы
дал знать, что не нужно показывать.
— Как же, пошлем и за ним! — сказал председатель. — Все
будет сделано, а чиновным вы никому не
давайте ничего, об этом я вас прошу. Приятели мои не должны платить. — Сказавши это, он тут же
дал какое-то приказанье Ивану Антоновичу, как видно ему не понравившееся. Крепости произвели, кажется, хорошее действие на председателя, особливо когда он увидел, что всех покупок
было почти на сто тысяч рублей. Несколько минут он смотрел в глаза Чичикову с выраженьем большого удовольствия и наконец сказал...
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапожник, — ведь все пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же они пошли,
будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: — А! так просто, нашла дурь:
дай, говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим он повесил голову так, как будто сам раскаивался в этом деле, и прибавил: — Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума.
Даже председатель
дал приказание из пошлинных денег взять с него только половину, а другая, неизвестно каким образом, отнесена
была на счет какого-то другого просителя.
Иван Антонович понял, что посетитель
был характера твердого и больше не
даст.
Нужно разве, чтобы они вечно
были перед глазами Чичикова и чтоб он держал их в ежовых рукавицах, гонял бы их за всякий вздор, да и не то чтобы полагаясь на другого, а чтобы сам таки лично, где следует,
дал бы и зуботычину и подзатыльника».
Все
были такого рода, которым жены в нежных разговорах, происходящих в уединении,
давали названия: кубышки, толстунчика, пузантика, чернушки, кики, жужу и проч.
Но несравненно замечательнее
было впечатление (совершенный предмет изумления!), которое произвел Чичиков на
дам.
Дамы города N.
были… нет, никаким образом не могу: чувствуется точно робость.
В
дамах города N. больше всего замечательно
было то…
Дамы города N.
были то, что называют презентабельны, и в этом отношении их можно
было смело поставить в пример всем другим.
В нравах
дамы города N.
были строги, исполнены благородного негодования противу всего порочного и всяких соблазнов, казнили без всякой пощады всякие слабости.
Нельзя сказать, чтобы это нежное расположение к подлости
было почувствовано
дамами; однако же в многих гостиных стали говорить, что, конечно, Чичиков не первый красавец, но зато таков, как следует
быть мужчине, что
будь он немного толще или полнее, уж это
было бы нехорошо.
Во время обедни у одной из
дам заметили внизу платья такое руло, [Рулó — обруч из китового уса, вшитый в юбку.] которое растопырило его на полцеркви, так что частный пристав, находившийся тут же,
дал приказание подвинуться народу подалее, то
есть поближе к паперти, чтоб как-нибудь не измялся туалет ее высокоблагородия.
Дамы тут же обступили его блистающею гирляндою и нанесли с собой целые облака всякого рода благоуханий: одна дышала розами, от другой несло весной и фиалками, третья вся насквозь
была продушена резедой...
Легкий головной убор держался только на одних ушах и, казалось, говорил: «Эй, улечу, жаль только, что не подыму с собой красавицу!» Талии
были обтянуты и имели самые крепкие и приятные для глаз формы (нужно заметить, что вообще все
дамы города N.
были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя
было приметить).
— Вона! пошла писать губерния! — проговорил Чичиков, попятившись назад, и как только
дамы расселись по местам, он вновь начал выглядывать: нельзя ли по выражению в лице и в глазах узнать, которая
была сочинительница; но никак нельзя
было узнать ни по выражению в лице, ни по выражению в глазах, которая
была сочинительница.
Чичиков так занялся разговорами с
дамами, или, лучше,
дамы так заняли и закружили его своими разговорами, подсыпая кучу самых замысловатых и тонких аллегорий, которые все нужно
было разгадывать, отчего даже выступил у него на лбу пот, — что он позабыл исполнить долг приличия и подойти прежде всего к хозяйке.
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так вот как вы!..» В точности не могу передать слов губернаторши, но
было сказано что-то исполненное большой любезности, в том духе, в котором изъясняются
дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
Но
дамы, кажется, не хотели оставить его так скоро; каждая внутренне решилась употребить всевозможные орудия, столь опасные для сердец наших, и пустить в ход все, что
было лучшего.
Нужно заметить, что у некоторых
дам, — я говорю у некоторых, это не то, что у всех, —
есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем в глаза и все вдруг заговорят в один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди
будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять в то время, когда она
будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут, то как на что-то постороннее.
Каждая
дама дала себе внутренний обет
быть как можно очаровательней в танцах и показать во всем блеске превосходство того, что у нее
было самого превосходного.
Одна очень любезная
дама, — которая приехала вовсе не с тем чтобы танцевать, по причине приключившегося, как сама выразилась, небольшого инкомодите [Инкомодитé (от фр. l’incommоdité) — здесь: нездоровье.] в виде горошинки на правой ноге, вследствие чего должна
была даже надеть плисовые сапоги, — не вытерпела, однако же, и сделала несколько кругов в плисовых сапогах, для того именно, чтобы почтмейстерша не забрала в самом деле слишком много себе в голову.
Но, или он не услышал в самом деле, или прикинулся, что не услышал, только это
было нехорошо, ибо мнением
дам нужно дорожить: в этом он и раскаялся, но уже после, стало
быть поздно.