Неточные совпадения
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих,
а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все то же,
что и везде; только и разницы,
что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал.
Полицеймейстеру сказал что-то очень лестное насчет городских будочников;
а в разговорах с вице-губернатором и председателем палаты, которые были еще только статские советники, сказал даже ошибкою два раза: «ваше превосходительство»,
что очень им понравилось.
Толстые же никогда не занимают косвенных мест,
а всё прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так
что скорей место затрещит и угнется под ними,
а уж они не слетят.
А я ее по усам!» Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: «
А! была не была, не с
чего, так с бубен!» Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас! пичурущух пичура!» и даже просто: «пичук!» — названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе.
Приезжий наш гость также спорил, но как-то чрезвычайно искусно, так
что все видели,
что он спорил,
а между тем приятно спорил.
Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою губкой,
что делалось только по воскресным дням, —
а в тот день случись воскресенье, — выбрившись таким образом,
что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой и потом шинель на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под руку то с одной, то с другой стороны трактирным слугою, и сел в бричку.
Проехавши пятнадцатую версту, он вспомнил,
что здесь, по словам Манилова, должна быть его деревня, но и шестнадцатая верста пролетела мимо,
а деревни все не было видно, и если бы не два мужика, попавшиеся навстречу, то вряд ли бы довелось им потрафить на лад.
В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего не скажешь,
а в третью скажешь: «Черт знает
что такое!» — и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную.
И весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши свою трубку,
а другая работу, если только она держалась на ту пору в руках, они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй,
что в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку.
В других пансионах бывает таким образом,
что прежде фортепьяно, потом французский язык,
а там уже хозяйственная часть.
А иногда бывает и так,
что прежде хозяйственная часть, то есть вязание сюрпризов, потом французский язык,
а там уже фортепьяно.
— Да, — примолвил Манилов, — уж она, бывало, все спрашивает меня: «Да
что же твой приятель не едет?» — «Погоди, душенька, приедет».
А вот вы наконец и удостоили нас своим посещением. Уж такое, право, доставили наслаждение… майский день… именины сердца…
— Ну, позвольте,
а как вам показался полицеймейстер? Не правда ли,
что очень приятный человек?
Это был человек лет под сорок, бривший бороду, ходивший в сюртуке и, по-видимому, проводивший очень покойную жизнь, потому
что лицо его глядело какою-то пухлою полнотою,
а желтоватый цвет кожи и маленькие глаза показывали,
что он знал слишком хорошо,
что такое пуховики и перины.
Можно было видеть тотчас,
что он совершил свое поприще, как совершают его все господские приказчики: был прежде просто грамотным мальчишкой в доме, потом женился на какой-нибудь Агашке-ключнице, барыниной фаворитке, сделался сам ключником,
а там и приказчиком.
Манилов совершенно растерялся. Он чувствовал,
что ему нужно что-то сделать, предложить вопрос,
а какой вопрос — черт его знает. Кончил он наконец тем,
что выпустил опять дым, но только уже не ртом,
а чрез носовые ноздри.
—
А, нет! — сказал Чичиков. — Мы напишем,
что они живы, так, как стоит действительно в ревизской сказке. Я привык ни в
чем не отступать от гражданских законов, хотя за это и потерпел на службе, но уж извините: обязанность для меня дело священное, закон — я немею пред законом.
Но Чичиков сказал просто,
что подобное предприятие, или негоция, никак не будет несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России,
а чрез минуту потом прибавил,
что казна получит даже выгоды, ибо получит законные пошлины.
Побужденный признательностью, он наговорил тут же столько благодарностей,
что тот смешался, весь покраснел, производил головою отрицательный жест и наконец уже выразился,
что это сущее ничего,
что он, точно, хотел бы доказать чем-нибудь сердечное влечение, магнетизм души,
а умершие души в некотором роде совершенная дрянь.
Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил,
а за
что? за то,
что соблюдал правду,
что был чист на своей совести,
что подавал руку и вдовице беспомощной, и сироте-горемыке!..
Из предыдущей главы уже видно, в
чем состоял главный предмет его вкуса и склонностей,
а потому не диво,
что он скоро погрузился весь в него и телом и душою.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому
что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все,
что ни есть, порывается кверху, закидывая голову,
а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
—
А верст шестьдесят будет. Как жаль мне,
что нечего вам покушать! не хотите ли, батюшка, выпить чаю?
— Дай бог, чтобы прошло. Я-то смазывала свиным салом и скипидаром тоже смачивала.
А с
чем прихлебнете чайку? Во фляжке фруктовая.
— Иван Петрович выше ростом,
а этот и низенький и худенький; тот говорит громко, басит и никогда не смеется,
а этот черт знает
что: пищит птицей и все смеется».
—
А, так вы покупщик! Как же жаль, право,
что я продала мед купцам так дешево,
а вот ты бы, отец мой, у меня, верно, его купил.
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер такой всё славный народ, всё работники. После того, правда, народилось, да
что в них: всё такая мелюзга;
а заседатель подъехал — подать, говорит, уплачивать с души. Народ мертвый,
а плати, как за живого. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
— Бог приберег от такой беды, пожар бы еще хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел, как уголь,
а такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на
чем: некому лошадей подковать.
— Да кто же говорит,
что они живые? Потому-то и в убыток вам,
что мертвые: вы за них платите,
а теперь я вас избавлю от хлопот и платежа. Понимаете? Да не только избавлю, да еще сверх того дам вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?
— Ну, видите, матушка.
А теперь примите в соображение только то,
что заседателя вам подмасливать больше не нужно, потому
что теперь я плачу за них; я,
а не вы; я принимаю на себя все повинности. Я совершу даже крепость на свои деньги, понимаете ли вы это?
Старуха задумалась. Она видела,
что дело, точно, как будто выгодно, да только уж слишком новое и небывалое;
а потому начала сильно побаиваться, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал же бог знает откуда, да еще и в ночное время.
— Послушайте, матушка… эх, какие вы!
что ж они могут стоить? Рассмотрите: ведь это прах. Понимаете ли? это просто прах. Вы возьмите всякую негодную, последнюю вещь, например, даже простую тряпку, и тряпке есть цена: ее хоть, по крайней мере, купят на бумажную фабрику,
а ведь это ни на
что не нужно. Ну, скажите сами, на
что оно нужно?
Там вы получили за труд, за старание двенадцать рублей,
а тут вы берете ни за
что, даром, да и не двенадцать,
а пятнадцать, да и не серебром,
а всё синими ассигнациями.
—
А может, в хозяйстве-то как-нибудь под случай понадобятся… — возразила старуха, да и не кончила речи, открыла рот и смотрела на него почти со страхом, желая знать,
что он на это скажет.
— Да
что ж пенька? Помилуйте, я вас прошу совсем о другом,
а вы мне пеньку суете! Пенька пенькою, в другой раз приеду, заберу и пеньку. Так как же, Настасья Петровна?
— Есть из
чего сердиться! Дело яйца выеденного не стоит,
а я стану из-за него сердиться!
— Нет, матушка не обижу, — говорил он,
а между тем отирал рукою пот, который в три ручья катился по лицу его. Он расспросил ее, не имеет ли она в городе какого-нибудь поверенного или знакомого, которого бы могла уполномочить на совершение крепости и всего,
что следует.
— Я уж знала это: там все хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему в шкатулку. И в самом деле, гербовой бумаги было там немало. — Хоть бы мне листок подарил!
а у меня такой недостаток; случится в суд просьбу подать,
а и не на
чем.
Чичиков объяснил ей,
что эта бумага не такого рода,
что она назначена для совершения крепостей,
а не для просьб.
Оказалось,
что помещица не вела никаких записок, ни списков,
а знала почти всех наизусть; он заставил ее тут же продиктовать их.
Некоторые крестьяне несколько изумили его своими фамилиями,
а еще более прозвищами, так
что он всякий раз, слыша их, прежде останавливался,
а потом уже начинал писать.
Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том,
что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела,
а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.
—
А вот бричка, вот бричка! — вскричал Чичиков, увидя наконец подъезжавшую свою бричку. —
Что ты, болван, так долго копался? Видно, вчерашний хмель у тебя не весь еще выветрило.
Селифан помог взлезть девчонке на козлы, которая, ставши одной ногой на барскую ступеньку, сначала запачкала ее грязью,
а потом уже взобралась на верхушку и поместилась возле него. Вслед за нею и сам Чичиков занес ногу на ступеньку и, понагнувши бричку на правую сторону, потому
что был тяжеленек, наконец поместился, сказавши...
Для него решительно ничего не значат все господа большой руки, живущие в Петербурге и Москве, проводящие время в обдумывании,
что бы такое поесть завтра и какой бы обед сочинить на послезавтра, и принимающиеся за этот обед не иначе, как отправивши прежде в рот пилюлю; глотающие устерс, [Устерс — устриц.] морских пауков и прочих чуд,
а потом отправляющиеся в Карлсбад или на Кавказ.
Взобравшись узенькою деревянною лестницею наверх, в широкие сени, он встретил отворявшуюся со скрипом дверь и толстую старуху в пестрых ситцах, проговорившую: «Сюда пожалуйте!» В комнате попались всё старые приятели, попадающиеся всякому в небольших деревянных трактирах, каких немало выстроено по дорогам,
а именно: заиндевевший самовар, выскобленные гладко сосновые стены, трехугольный шкаф с чайниками и чашками в углу, фарфоровые вызолоченные яички пред образами, висевшие на голубых и красных ленточках, окотившаяся недавно кошка, зеркало, показывавшее вместо двух четыре глаза,
а вместо лица какую-то лепешку; наконец натыканные пучками душистые травы и гвоздики у образов, высохшие до такой степени,
что желавший понюхать их только чихал и больше ничего.
Собакевича знаешь?» — спросил он и тут же услышал,
что старуха знает не только Собакевича, но и Манилова, и
что Манилов будет поделикатней Собакевича: велит тотчас сварить курицу, спросит и телятинки; коли есть баранья печенка, то и бараньей печенки спросит, и всего только
что попробует,
а Собакевич одного чего-нибудь спросит, да уж зато всё съест, даже и подбавки потребует за ту же цену.
—
А ведь будь только двадцать рублей в кармане, — продолжал Ноздрев, — именно не больше как двадцать, я отыграл бы всё, то есть кроме того,
что отыграл бы, вот как честный человек, тридцать тысяч сейчас положил бы в бумажник.
— Не сорвал потому,
что загнул утку не вовремя.
А ты думаешь, майор твой хорошо играет?
— Ты можешь себе говорить,
что хочешь,
а я тебе говорю,
что и десяти не выпьешь.