Неточные совпадения
От сапог его, у нас никто не скажет на целом хуторе, чтобы слышен был запах дегтя; но всякому известно, что он чистил их
самым лучшим смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы
себе в кашу.
Но и тут, однако ж, она находила
себе много предметов для наблюдения: ее смешило до крайности, как цыган и мужик били один другого по рукам, вскрикивая
сами от боли; как пьяный жид давал бабе киселя; как поссорившиеся перекупки перекидывались бранью и раками; как москаль, поглаживая одною рукою свою козлиную бороду, другою…
«Может быть, это и правда, что ты ничего не скажешь худого, — подумала про
себя красавица, — только мне чудно… верно, это лукавый!
Сама, кажется, знаешь, что не годится так… а силы недостает взять от него руку».
— Тьфу, дьявол! да тебя не на шутку забрало. Уж не с досады ли, что
сам навязал
себе невесту?
Угнездился в том
самом сарае, который, ты видел, развалился под горою и мимо которого ни один добрый человек не пройдет теперь, не оградив наперед
себя крестом святым, и стал черт такой гуляка, какого не сыщешь между парубками.
Высокий храбрец полез в печь, несмотря на узкое отверстие, и
сам задвинул
себя заслонкою.
— С ума спятили вы, хлопцы! Где видано, чтобы человек
сам у
себя крал что-нибудь?
Только приезжает из Полтавы тот
самый панич в гороховом кафтане, про которого говорил я и которого одну повесть вы, думаю, уже прочли, — привозит с
собою небольшую книжечку и, развернувши посередине, показывает нам.
Глядь, краснеет маленькая цветочная почка и, как будто живая, движется. В
самом деле, чудно! Движется и становится все больше, больше и краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула звездочка, что-то тихо затрещало, и цветок развернулся перед его очами, словно пламя, осветив и другие около
себя.
В тот
самый день, когда лукавый припрятал к
себе Петруся, показался снова Басаврюк; только все бегом от него.
— Да, гопак не так танцуется! То-то я гляжу, не клеится все. Что ж это рассказывает кум?.. А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп! — Так разговаривал
сам с
собою подгулявший мужик средних лет, танцуя по улице. — Ей-богу, не так танцуется гопак! Что мне лгать! ей-богу, не так! А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!
— Не поможет! не поможет, брат! Визжи
себе хоть чертом, не только бабою, меня не проведешь! — и толкнул его в темную комору так, что бедный пленник застонал, упавши на пол, а
сам в сопровождении десятского отправился в хату писаря, и вслед за ними, как пароход, задымился винокур.
— Постойте, братцы! Зачем напрасно греха набираться; может быть, это и не сатана, — сказал писарь. — Если оно, то есть то
самое, которое сидит там, согласится положить на
себя крестное знамение, то это верный знак, что не черт.
Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голупуцек…знаю только, что как-то чудно начинается мудреное прозвище, — позвал к
себе деда и сказал ему, что, вот, наряжает его
сам гетьман гонцом с грамотою к царице.
Дед не любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул жену и двух своих, как
сам он называл, поросенков, из которых один был родной отец хоть бы и нашего брата; и поднял такую за
собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу.
Едал, покойник, аппетитно; и потому, не пускаясь в рассказы, придвинул к
себе миску с нарезанным салом и окорок ветчины, взял вилку, мало чем поменьше тех вил, которыми мужик берет сено, захватил ею
самый увесистый кусок, подставил корку хлеба и — глядь, и отправил в чужой рот.
Сказавши это, он уже и досадовал на
себя, что сказал. Ему было очень неприятно тащиться в такую ночь; но его утешало то, что он
сам нарочно этого захотел и сделал-таки не так, как ему советовали.
«Чего мне больше ждать? — говорил
сам с
собою кузнец. — Она издевается надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но если ж так, не достанется, по крайней мере, другому посмеяться надо мною. Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу…»
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул
себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в
самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
Ведьма
сама почувствовала, что холодно, несмотря на то что была тепло одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши
себя в такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу.
Однако ж она так умела причаровать к
себе самых степенных козаков (которым, не мешает, между прочим, заметить, мало было нужды до красоты), что к ней хаживал и голова, и дьяк Осип Никифорович (конечно, если дьячихи не было дома), и козак Корний Чуб, и козак Касьян Свербыгуз.
В
самом деле, едва только поднялась метель и ветер стал резать прямо в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи, [Капелюха — шапка с наушниками.] угощал побранками
себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно.
— Смейся, смейся! — говорил кузнец, выходя вслед за ними. — Я
сам смеюсь над
собою! Думаю, и не могу вздумать, куда девался ум мой. Она меня не любит, — ну, бог с ней! будто только на всем свете одна Оксана. Слава богу, дивчат много хороших и без нее на селе. Да что Оксана? с нее никогда не будет доброй хозяйки; она только мастерица рядиться. Нет, полно, пора перестать дурачиться.
Черт всплеснул руками и начал от радости галопировать на шее кузнеца. «Теперь-то попался кузнец! — думал он про
себя, — теперь-то я вымещу на тебе, голубчик, все твои малеванья и небылицы, взводимые на чертей! Что теперь скажут мои товарищи, когда узнают, что
самый набожнейший из всего села человек в моих руках?» Тут черт засмеялся от радости, вспомнивши, как будет дразнить в аде все хвостатое племя, как будет беситься хромой черт, считавшийся между ними первым на выдумки.
Черт в одну минуту похудел и сделался таким маленьким, что без труда влез к нему в карман. А Вакула не успел оглянуться, как очутился перед большим домом, вошел,
сам не зная как, на лестницу, отворил дверь и подался немного назад от блеска, увидевши убранную комнату; но немного ободрился, узнавши тех
самых запорожцев, которые проезжали через Диканьку, сидевших на шелковых диванах, поджав под
себя намазанные дегтем сапоги, и куривших
самый крепкий табак, называемый обыкновенно корешками.
Кузнец и
себе не хотел осрамиться и показаться новичком, притом же, как имели случай видеть выше сего, он знал и
сам грамотный язык.
Потемкин кусал
себе губы, наконец подошел
сам и повелительно шепнул одному из запорожцев. Запорожцы поднялись.
Ткачиха хотела и
себе сделать то же, но вместо того плюнула в небритую бороду голове, который, чтобы лучше все слышать, подобрался к
самим спорившим.
То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал даже от нее
самой, она почти вслух бранила
себя; то, приутихнув, решалась ни о чем не думать — и все думала.
Чуб не без тайного удовольствия видел, как кузнец, который никому на селе в ус не дул, сгибал в руке пятаки и подковы, как гречневые блины, тот
самый кузнец лежал у ног его. Чтоб еще больше не уронить
себя, Чуб взял нагайку и ударил его три раза по спине.
Такую
самую келью вырою и я
себе, неслыханный грешник, когда выйду на волю.
Пасмурно, мутными глазами глядела на всех Катерина и не находила речи. «Я
сама устроила
себе погибель. Я выпустила его». Наконец она сказала...
Пел и веселые песни старец и повоживал своими очами на народ, как будто зрящий; а пальцы, с приделанными к ним костями, летали как муха по струнам, и казалось, струны
сами играли; а кругом народ, старые люди, понурив головы, а молодые, подняв очи на старца, не смели и шептать между
собою.
Учитель российской грамматики, Никифор Тимофеевич Деепричастие, говаривал, что если бы все у него были так старательны, как Шпонька, то он не носил бы с
собою в класс кленовой линейки, которою, как
сам он признавался, уставал бить по рукам ленивцев и шалунов.
— Вы возьмите жены, это
самая модная материя! очень добротная! из нее все теперь шьют
себе сюртуки».
Дед засеял баштан на
самой дороге и перешел жить в курень; взял и нас с
собою гонять воробьев и сорок с баштану.