Неточные совпадения
Хоть бы сию же минуту вздумалось ему
стать вот здесь, например, передо мною: будь я собачий сын, если
не поднес бы ему дулю под самый нос!
Угнездился в том самом сарае, который, ты видел, развалился под горою и мимо которого ни один добрый человек
не пройдет теперь,
не оградив наперед себя крестом святым, и
стал черт такой гуляка, какого
не сыщешь между парубками.
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему.
Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно
становится сердцу, и нечем помочь ему.
Петро хотел было спросить… глядь — и нет уже его. Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего
не видать. Дикий бурьян чернел кругом и глушил все своею густотою. Но вот блеснула на небе зарница, и перед ним показалась целая гряда цветов, все чудных, все невиданных; тут же и простые листья папоротника. Поусомнился Петро и в раздумье
стал перед ними, подпершись обеими руками в боки.
— Гляди, Петро,
станет перед тобою сейчас красавица: делай все, что ни прикажет,
не то пропал навеки!» Тут разделил он суковатою палкою куст терновника, и перед ними показалась избушка, как говорится, на курьих ножках.
Одичал, оброс волосами,
стал страшен; и все думает об одном, все силится припомнить что-то; и сердится и злится, что
не может вспомнить.
Жизнь
не в жизнь
стала Пидорке.
— Знаешь ли, что я думаю? — прервала девушка, задумчиво уставив в него свои очи. — Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам
не видаться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры
стала суровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
— Что
станешь делать с ним? Притворился старый хрен, по своему обыкновению, глухим: ничего
не слышит и еще бранит, что шатаюсь бог знает где, повесничаю и шалю с хлопцами по улицам. Но
не тужи, моя Галю! Вот тебе слово козацкое, что уломаю его.
— Бог с ним, моя красавица! Мало ли чего
не расскажут бабы и народ глупый. Ты себя только потревожишь,
станешь бояться, и
не заснется тебе покойно.
— Расскажи, расскажи, милый, чернобровый парубок! — говорила она, прижимаясь лицом своим к щеке его и обнимая его. — Нет! ты, видно,
не любишь меня, у тебя есть другая девушка. Я
не буду бояться; я буду спокойно спать ночь. Теперь-то
не засну, если
не расскажешь. Я
стану мучиться да думать… Расскажи, Левко!..
В это время что-то
стало шарить за дверью; дверь растворилась, и мужик,
не снимая шапки, ступил за порог и
стал, как будто в раздумье, посреди хаты, разинувши рот и оглядывая потолок. Это был знакомец наш, Каленик.
— Так бы, да
не так вышло: с того времени покою
не было теще. Чуть только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах. Днем все покойно, и слуху нет про него; а только
станет примеркать — погляди на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу.
Голова
стал бледен как полотно; винокур почувствовал холод, и волосы его, казалось, хотели улететь на небо; ужас изобразился в лице писаря; десятские приросли к земле и
не в состоянии были сомкнуть дружно разинутых ртов своих: перед ними стояла свояченица.
Левко
стал пристально вглядываться в лицо ей. Скоро и смело гналась она за вереницею и кидалась во все стороны, чтобы изловить свою жертву. Тут Левко
стал замечать, что тело ее
не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное. Вдруг раздался крик: ворон бросился на одну из вереницы, схватил ее, и Левку почудилось, будто у ней выпустились когти и на лице ее сверкнула злобная радость.
Стало быть, и дивиться нечего, когда всякий встречный кланялся ему мало
не в пояс.
Мало-помалу выбрался он на просторное место, и, сколько мог заметить, деревья редели и
становились, чем далее, такие широкие, каких дед
не видывал и по ту сторону Польши.
К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно, на ту пору пары.
Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так,
не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да
не так!» Вот дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
Там нагляделся дед таких див, что
стало ему надолго после того рассказывать: как повели его в палаты, такие высокие, что если бы хат десять поставить одну на другую, и тогда, может быть,
не достало бы.
Вот вам в пример Фома Григорьевич; кажется, и
не знатный человек, а посмотреть на него: в лице какая-то важность сияет, даже когда
станет нюхать обыкновенный табак, и тогда чувствуешь невольное почтение.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас:
станете смеяться над стариком. Нет,
не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем,
не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и
не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после
не вспомнит и
не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
Вдруг, с противной стороны, показалось другое пятнышко, увеличилось,
стало растягиваться, и уже было
не пятнышко.
— Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и
станешь ты ковать серебряными молотами». — «
Не хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
— Видишь, какой ты! Только отец мой сам
не промах. Увидишь, когда он
не женится на твоей матери, — проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана. — Однако ж дивчата
не приходят… Что б это значило? Давно уже пора колядовать. Мне
становится скучно.
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки.
Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно,
не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и
ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на рождество колбасу.
В самом деле, едва только поднялась метель и ветер
стал резать прямо в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи, [Капелюха — шапка с наушниками.] угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего
не было видно.
«Так, это она! стоит, как царица, и блестит черными очами! Ей рассказывает что-то видный парубок; верно, забавное, потому что она смеется. Но она всегда смеется». Как будто невольно, сам
не понимая как, протерся кузнец сквозь толпу и
стал около нее.
— Вот и другой еще! — вскрикнул со страхом ткач, — черт знает как
стало на свете… голова идет кругом…
не колбас и
не паляниц, а людей кидают в мешки!
Может быть, долго еще бы рассуждал кузнец, если бы лакей с галунами
не толкнул его под руку и
не напомнил, чтобы он
не отставал от других. Запорожцы прошли еще две залы и остановились. Тут велено им было дожидаться. В зале толпилось несколько генералов в шитых золотом мундирах. Запорожцы поклонились на все стороны и
стали в кучу.
— Срамница! вишь, чем
стала попрекать! — гневно возразила баба с фиолетовым носом. — Молчала бы, негодница! Разве я
не знаю, что к тебе дьяк ходит каждый вечер?
Кузнец подошел ближе, взял ее за руку; красавица и очи потупила. Еще никогда
не была она так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловал ее, и лицо ее пуще загорелось, и она
стала еще лучше.
— Беда будет! — говорили старые, крутя головами. И везде, по всему широкому подворью есаула,
стали собираться в кучки и слушать истории про чудного колдуна. Но все почти говорили разно, и наверно никто
не мог рассказать про него.
— Молчи, баба! — с сердцем сказал Данило. — С вами кто свяжется, сам
станет бабой. Хлопец, дай мне огня в люльку! — Тут оборотился он к одному из гребцов, который, выколотивши из своей люльки горячую золу,
стал перекладывать ее в люльку своего пана. — Пугает меня колдуном! — продолжал пан Данило. — Козак, слава богу, ни чертей, ни ксендзов
не боится. Много было бы проку, если бы мы
стали слушаться жен.
Не так ли, хлопцы? наша жена — люлька да острая сабля!
Дуб повернул и
стал держаться лесистого берега. На берегу виднелось кладбище: ветхие кресты толпились в кучку. Ни калина
не растет меж ними, ни трава
не зеленеет, только месяц греет их с небесной вышины.
Не рано проснулся Бурульбаш после вчерашнего веселья и, проснувшись, сел в углу на лавке и начал наточивать новую, вымененную им, турецкую саблю; а пани Катерина принялась вышивать золотом шелковый рушник. Вдруг вошел Катеринин отец, рассержен, нахмурен, с заморскою люлькою в зубах, приступил к дочке и сурово
стал выспрашивать ее: что за причина тому, что так поздно воротилась она домой.
— Да, сны много говорят правды. Однако ж знаешь ли ты, что за горою
не так спокойно? Чуть ли
не ляхи
стали выглядывать снова. Мне Горобець прислал сказать, чтобы я
не спал. Напрасно только он заботится; я и без того
не сплю. Хлопцы мои в эту ночь срубили двенадцать засеков. Посполитство [Посполитство — польские и литовские паны.] будем угощать свинцовыми сливами, а шляхтичи потанцуют и от батогов.
Пан Данило
стал вглядываться и
не заметил уже на нем красного жупана; вместо того показались на нем широкие шаровары, какие носят турки; за поясом пистолеты; на голове какая-то чудная шапка, исписанная вся
не русскою и
не польскою грамотою.
И чудится пану Даниле (тут он
стал щупать себя за усы,
не спит ли), что уже
не небо в светлице, а его собственная опочивальня: висят на стене его татарские и турецкие сабли; около стен полки, на полках домашняя посуда и утварь; на столе хлеб и соль; висит люлька… но вместо образов выглядывают страшные лица; на лежанке… но сгустившийся туман покрыл все, и
стало опять темно.
Звуки
стали сильнее и гуще, тонкий розовый свет
становился ярче, и что-то белое, как будто облако, веяло посреди хаты; и чудится пану Даниле, что облако то
не облако, что то стоит женщина; только из чего она: из воздуха, что ли, выткана?
— Какой же сон, уж
не этот ли? — И
стал Бурульбаш рассказывать жене своей все им виденное.
— Катерина! постой на одно слово: ты можешь спасти мою душу. Ты
не знаешь еще, как добр и милосерд бог. Слышала ли ты про апостола Павла, какой был он грешный человек, но после покаялся и
стал святым.
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь: пойду в пещеры, надену на тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу.
Не только скоромного,
не возьму рыбы в рот!
не постелю одежды, когда
стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда
не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею в землю или замуруюсь в каменную стену;
не возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
Только и ксендз у них на их же
стать, и с виду даже
не похож на христианского попа: пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим срамные речи.
Не много
становится тех и других.
Тихо вошел он,
не скрыпнувши дверью, поставил на стол, закрытый скатертью, горшок и
стал бросать длинными руками своими какие-то неведомые травы; взял кухоль, выделанный из какого-то чудного дерева, почерпнул им воды и
стал лить, шевеля губами и творя какие-то заклинания.
Но отчего же вдруг
стал он недвижим, с разинутым ртом,
не смея пошевелиться, и отчего волосы щетиною поднялись на его голове?
Катерина сначала
не слушала ничего, что говорил гость; напоследок
стала, как разумная, вслушиваться в его речи. Он повел про то, как они жили вместе с Данилом, будто брат с братом; как укрылись раз под греблею от крымцев… Катерина все слушала и
не спускала с него очей.
Одиноко сидел в своей пещере перед лампадою схимник и
не сводил очей с святой книги. Уже много лет, как он затворился в своей пещере. Уже сделал себе и дощатый гроб, в который ложился спать вместо постели. Закрыл святой старец свою книгу и
стал молиться… Вдруг вбежал человек чудного, страшного вида. Изумился святой схимник в первый раз и отступил, увидев такого человека. Весь дрожал он, как осиновый лист; очи дико косились; страшный огонь пугливо сыпался из очей; дрожь наводило на душу уродливое его лицо.
Стал он карабкаться, с сыном за плечами, вверх; немного уже
не добрался, поднял глаза и увидел, что Петро наставил пику, чтобы столкнуть его назад.
А иуда Петро чтобы
не мог подняться из земли, чтобы рвался грызть и себе, но грыз бы самого себя, а кости его росли бы, чем дальше, больше, чтобы чрез то еще сильнее
становилась его боль.