Неточные совпадения
На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в
руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом — подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.
«Проклятые грабли! — закричал школьник, ухватясь
рукою за лоб и подскочивши
на аршин, — как же они, черт бы спихнул с мосту отца их, больно бьются!» Так вот как!
Не говоря ни слова, встал он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул
руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом
на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
Но ни один из прохожих и проезжих не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в
руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь
на продажу.
— Что ж, Параска, — сказал Черевик, оборотившись и смеясь к своей дочери, — может, и в самом деле, чтобы уже, как говорят, вместе и того… чтобы и паслись
на одной траве! Что? по
рукам? А ну-ка, новобранный зять, давай магарычу!
— Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать! Дурень, дурень! тебе, верно, и
на роду написано остаться таким! Где ж таки ты видел, где ж таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за женихами? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с
рук сбыть; хорош должен быть и жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
Тут он почесал плеча, утерся полою, положил обе
руки на стол и начал...
«Ай! ай! ай!» — отчаянно закричал один, повалившись
на лавку в ужасе и болтая
на ней
руками и ногами.
Другой цыган, ворча про себя, поднялся
на ноги, два раза осветил себя искрами, будто молниями, раздул губами трут и, с каганцом в
руках, обыкновенною малороссийскою светильнею, состоящею из разбитого черепка, налитого бараньим жиром, отправился, освещая дорогу.
— Вставай, вставай! — дребезжала
на ухо нежная супруга, дергая его изо всей силы за
руку.
Продавец помолчал, посмотрел
на него с ног до головы и сказал с спокойным видом, не останавливаясь и не выпуская из
рук узды...
— Ремешки? — спросил цыган, поглядывая
на находившуюся в
руках его узду.
Как теперь помню — покойная старуха, мать моя, была еще жива, — как в долгий зимний вечер, когда
на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей хаты, сидела она перед гребнем, выводя
рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне.
Знаю, что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в
руки простой Часослов, не разобрали бы ни аза в нем, а показывать
на позор свои зубы — есть уменье.
Они говорили только, что если бы одеть его в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть
на голову шапку из черных смушек с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать в одну
руку малахай, в другую люльку в красивой оправе, то заткнул бы он за пояс всех парубков тогдашних.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку
на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою
рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
— Давай его!
на все готов!» Хлопнули по
рукам.
Рука об
руку пробирались они по топким болотам, цепляясь за густо разросшийся терновник и спотыкаясь почти
на каждом шагу.
Петро хотел было спросить… глядь — и нет уже его. Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего не видать. Дикий бурьян чернел кругом и глушил все своею густотою. Но вот блеснула
на небе зарница, и перед ним показалась целая гряда цветов, все чудных, все невиданных; тут же и простые листья папоротника. Поусомнился Петро и в раздумье стал перед ними, подпершись обеими
руками в боки.
Смотрит, тянутся из-за него сотни мохнатых
рук также к цветку, а позади его что-то перебегает с места
на место.
С бандурою в
руках, потягивая люльку и вместе припевая, с чаркою
на голове, пустился старичина, при громком крике гуляк, вприсядку.
С теткой покойного деда, которая сама была
на этой свадьбе, случилась забавная история: была она одета тогда в татарское широкое платье и с чаркою в
руках угощала собрание.
Целый день не выходила из светлицы своей молодая жена;
на третий день вышла с перевязанною
рукой.
— Вот одурел человек! добро бы еще хлопец какой, а то старый кабан, детям
на смех, танцует ночью по улице! — вскричала проходящая пожилая женщина, неся в
руке солому. — Ступай в хату свою. Пора спать давно!
— Гуляй, козацкая голова! — говорил дюжий повеса, ударив ногою в ногу и хлопнув
руками. — Что за роскошь! Что за воля! Как начнешь беситься — чудится, будто поминаешь давние годы. Любо, вольно
на сердце; а душа как будто в раю. Гей, хлопцы! Гей, гуляй!..
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел
на стол и
на расставленные
на нем
руки свои. — Как это паром — ей-богу, не знаю!
— И опять положил
руки на стол с каким-то сладким умилением в глазах, приготовляясь слушать еще, потому что под окном гремел хохот и крики: «Снова! снова!» Однако ж проницательный глаз увидел бы тотчас, что не изумление удерживало долго голову
на одном месте.
Еще одинокий глаз головы был устремлен
на окно, а уже
рука, давши знак десятскому, держалась за деревянную ручку двери, и вдруг
на улице поднялся крик…
— Что за пропасть! в
руках наших был, пан голова! — отвечали десятские. — В переулке окружили проклятые хлопцы, стали танцевать, дергать, высовывать языки, вырывать из
рук… черт с вами!.. И как мы попали
на эту ворону вместо его, Бог один знает!
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою
руку, которая судорожно была сжата во все время сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши в ней записку. «Эх, если бы я знал грамоте!» — подумал он, оборачивая ее перед собою
на все стороны. В это мгновение послышался позади его шум.
Всплеснул
руками покойный дед, как вспомнил, что вчера еще поменялись они
на время с запорожцем.
Вот и карты розданы. Взял дед свои в
руки — смотреть не хочется, такая дрянь: хоть бы
на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая, пар даже нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться дурнем! Только что дед успел остаться дурнем, как со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «Дурень! дурень! дурень!»
— Нет, этого мало! — закричал дед, прихрабрившись и надев шапку. — Если сейчас не станет передо мною молодецкий конь мой, то вот убей меня гром
на этом самом нечистом месте, когда я не перекрещу святым крестом всех вас! — и уже было и
руку поднял, как вдруг загремели перед ним конские кости.
И в самом деле, баба сидит, заснувши перед гребнем, держит в
руках веретено и, сонная, подпрыгивает
на лавке.
Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная
на стене церковной в правом притворе, в которой изобразил он святого Петра в день Страшного суда, с ключами в
руках, изгонявшего из ада злого духа; испуганный черт метался во все стороны, предчувствуя свою погибель, а заключенные прежде грешники били и гоняли его кнутами, поленами и всем чем ни попало.
В то время, когда живописец трудился над этою картиною и писал ее
на большой деревянной доске, черт всеми силами старался мешать ему: толкал невидимо под
руку, подымал из горнила в кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря
на все, работа была кончена, доска внесена в церковь и вделана в стену притвора, и с той поры черт поклялся мстить кузнецу.
Тут черт, подъехавши мелким бесом, подхватил ее под
руку и пустился нашептывать
на ухо то самое, что обыкновенно нашептывают всему женскому роду.
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что черт перепрыгивал с одного копытца
на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие
руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит
на рождество колбасу.
Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря
на то что была тепло одета; и потому, поднявши
руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в такое положение, как человек, летящий
на коньках, не сдвинувшись ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу.
Хлопая намерзнувшими
на холоде
руками, принялся он стучать в дверь и кричать повелительно своей дочери отпереть ее.
Черт между тем не
на шутку разнежился у Солохи: целовал ее
руку с такими ужимками, как заседатель у поповны, брался за сердце, охал и сказал напрямик, что если она не согласится удовлетворить его страсти и, как водится, наградить, то он готов
на все: кинется в воду, а душу отправит прямо в пекло.
— Гм!
на шее монисто! хе! хе! хе! — И дьяк снова прошелся по комнате, потирая
руки.
При этом черт, который долго лежал без всякого движения, запрыгал в мешке от радости; но кузнец, подумав, что он как-нибудь зацепил мешок
рукою и произвел сам это движение, ударил по мешку дюжим кулаком и, встряхнув его
на плечах, отправился к Пузатому Пацюку.
Однако ж черт, сидевший в мешке и заранее уже радовавшийся, не мог вытерпеть, чтобы ушла из
рук его такая славная добыча. Как только кузнец опустил мешок, он выскочил из него и сел верхом ему
на шею.
Черт всплеснул
руками и начал от радости галопировать
на шее кузнеца. «Теперь-то попался кузнец! — думал он про себя, — теперь-то я вымещу
на тебе, голубчик, все твои малеванья и небылицы, взводимые
на чертей! Что теперь скажут мои товарищи, когда узнают, что самый набожнейший из всего села человек в моих
руках?» Тут черт засмеялся от радости, вспомнивши, как будет дразнить в аде все хвостатое племя, как будет беситься хромой черт, считавшийся между ними первым
на выдумки.
— Постой, голубчик! — закричал кузнец, — а вот это как тебе покажется? — При сем слове он сотворил крест, и черт сделался так тих, как ягненок. — Постой же, — сказал он, стаскивая его за хвост
на землю, — будешь ты у меня знать подучивать
на грехи добрых людей и честных христиан! — Тут кузнец, не выпуская хвоста, вскочил
на него верхом и поднял
руку для крестного знамения.
— Вот тебе
на! — произнес ткач, спустя
руки.
Девушки между тем, дружно взявшись за
руки, полетели, как вихорь, с санками по скрипучему снегу. Множество, шаля, садилось
на санки; другие взбирались
на самого голову. Голова решился сносить все. Наконец приехали, отворили настежь двери в сенях и хате и с хохотом втащили мешок.
Может быть, долго еще бы рассуждал кузнец, если бы лакей с галунами не толкнул его под
руку и не напомнил, чтобы он не отставал от других. Запорожцы прошли еще две залы и остановились. Тут велено им было дожидаться. В зале толпилось несколько генералов в шитых золотом мундирах. Запорожцы поклонились
на все стороны и стали в кучу.
Чуб не без тайного удовольствия видел, как кузнец, который никому
на селе в ус не дул, сгибал в
руке пятаки и подковы, как гречневые блины, тот самый кузнец лежал у ног его. Чтоб еще больше не уронить себя, Чуб взял нагайку и ударил его три раза по спине.