Неточные совпадения
Кум с разинутым ртом превратился в камень; глаза его выпучились,
как будто
хотели выстрелить; разверстые пальцы остались неподвижными на воздухе.
— Я не злопамятен, Солопий. Если
хочешь, я освобожу тебя! — Тут он мигнул хлопцам, и те же самые, которые сторожили его, кинулись развязывать. — За то и ты делай,
как нужно: свадьбу! — да и попируем так, чтобы целый год болели ноги от гопака.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже
хотел было покропить ею спину бедного Петра,
как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Все думает и
как будто бы
хочет что-то припомнить.
Часто дико подымается с своего места, поводит руками, вперяет во что-то глаза свои,
как будто
хочет уловить его; губы шевелятся, будто
хотят произнесть какое-то давно забытое слово, — и неподвижно останавливаются…
— Нет, хлопцы, нет, не
хочу! Что за разгулье такое!
Как вам не надоест повесничать? И без того уже прослыли мы бог знает
какими буянами. Ложитесь лучше спать! — Так говорил Левко разгульным товарищам своим, подговаривавшим его на новые проказы. — Прощайте, братцы! покойная вам ночь! — и быстрыми шагами шел от них по улице.
Голова стал бледен
как полотно; винокур почувствовал холод, и волосы его, казалось,
хотели улететь на небо; ужас изобразился в лице писаря; десятские приросли к земле и не в состоянии были сомкнуть дружно разинутых ртов своих: перед ними стояла свояченица.
— Добро ты, одноглазый сатана! — вскричала она, приступив к голове, который попятился назад и все еще продолжал ее мерять своим глазом. — Я знаю твой умысел: ты
хотел, ты рад был случаю сжечь меня, чтобы свободнее было волочиться за дивчатами, чтобы некому было видеть,
как дурачится седой дед. Ты думаешь, я не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ганною? О! я знаю все. Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке. Я долго терплю, но после не прогневайся…
— Вот что! — сказал голова, разинувши рот. — Слышите ли вы, слышите ли: за все с головы спросят, и потому слушаться! беспрекословно слушаться! не то, прошу извинить… А тебя, — продолжал он, оборотясь к Левку, — вследствие приказания комиссара, —
хотя чудно мне,
как это дошло до него, — я женю; только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь — ту, что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее завтра… Где ты взял эту записку?
Сказавши это, он уже и досадовал на себя, что сказал. Ему было очень неприятно тащиться в такую ночь; но его утешало то, что он сам нарочно этого
захотел и сделал-таки не так,
как ему советовали.
— Неужели не выбьется из ума моего эта негодная Оксана? — говорил кузнец, — не
хочу думать о ней; а все думается, и,
как нарочно, о ней одной только.
Вакула между тем, пробежавши несколько улиц, остановился перевесть духа. «Куда я, в самом деле, бегу? — подумал он, —
как будто уже все пропало. Попробую еще средство: пойду к запорожцу Пузатому Пацюку. Он, говорят, знает всех чертей и все сделает, что
захочет. Пойду, ведь душе все же придется пропадать!»
Тут заметил Вакула, что ни галушек, ни кадушки перед ним не было; но вместо того на полу стояли две деревянные миски: одна была наполнена варениками, другая сметаною. Мысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья. «Посмотрим, — говорил он сам себе, —
как будет есть Пацюк вареники. Наклоняться он, верно, не
захочет, чтобы хлебать,
как галушки, да и нельзя: нужно вареник сперва обмакнуть в сметану».
Но
как скоро услышал решение своей дочери, то успокоился и не
хотел уже вылезть, рассуждая, что к хате своей нужно пройти, по крайней мере, шагов с сотню, а может быть, и другую.
Шинкарка никаким образом не решалась ему верить в долг; он
хотел было дожидаться, авось-либо придет какой-нибудь набожный дворянин и попотчует его; но,
как нарочно, все дворяне оставались дома и,
как честные христиане, ели кутью посреди своих домашних.
Теперь можно себе представить,
как были озадачены ткач и кум таким неожиданным явлением. Опустивши мешок, они заступили его собою и закрыли полами; но уже было поздно: кумова жена
хотя и дурно видела старыми глазами, однако ж мешок заметила.
— Вишь,
какого человека кинуло в мешок! — сказал ткач, пятясь от испугу. — Хоть что
хочешь говори, хоть тресни, а не обошлось без нечистой силы. Ведь он не пролезет в окошко!
Он
хотел не то сказать, он
хотел спросить: «
Как ты, голова, залез в этот мешок?» — но сам не понимал,
как выговорил совершенно другое.
Кузнец и себе не
хотел осрамиться и показаться новичком, притом же,
как имели случай видеть выше сего, он знал и сам грамотный язык.
Обрадованный таким благосклонным вниманием, кузнец уже
хотел было расспросить хорошенько царицу о всем: правда ли, что цари едят один только мед да сало, и тому подобное; но, почувствовав, что запорожцы толкают его под бока, решился замолчать; и когда государыня, обратившись к старикам, начала расспрашивать,
как у них живут на Сечи,
какие обычаи водятся, — он, отошедши назад, нагнулся к карману, сказал тихо: «Выноси меня отсюда скорее!» — и вдруг очутился за шлагбаумом.
Страшно протянул он руки вверх,
как будто
хотел достать месяца, и закричал так,
как будто кто-нибудь стал пилить его желтые кости…
— Думай себе что
хочешь, — сказал Данило, — думаю и я себе. Слава богу, ни в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял за веру православную и отчизну, — не так,
как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
Ты
хочешь, баба, сделаться молодою — это совсем нетрудно: нужно танцевать только; гляди,
как я танцую…» И, проговорив такие несвязные речи, уже неслась Катерина, безумно поглядывая на все стороны и упираясь руками в боки.
Уже он
хотел перескочить с конем через узкую реку, выступившую рукавом середи дороги,
как вдруг конь на всем скаку остановился, заворотил к нему морду и — чудо, засмеялся! белые зубы страшно блеснули двумя рядами во мраке.
Но если бы он
захотел позавтракать,
как обыкновенно завтракают порядочные люди, то сохранил бы в ненарушимости свой аппетит до другого случая.
В непродолжительном времени об Иване Федоровиче везде пошли речи
как о великом хозяине. Тетушка не могла нарадоваться своим племянником и никогда не упускала случая им похвастаться. В один день, — это было уже по окончании жатвы, и именно в конце июля, — Василиса Кашпоровна, взявши Ивана Федоровича с таинственным видом за руку, сказала, что она теперь
хочет поговорить с ним о деле, которое с давних пор уже ее занимает.
Верите ли, милостивый государь, что у него были арбузы, — произнес он с таинственным видом, расставляя руки,
как будто бы
хотел обхватить толстое дерево, — ей-богу, вот
какие!
— А! — сказала тетушка, будучи довольна замечанием Ивана Федоровича, который, однако ж, не имел и в мыслях сказать этим комплимент. —
Какое ж было на ней платье?
хотя, впрочем, теперь трудно найти таких плотных материй,
какая вот хоть бы, например, у меня на этом капоте. Но не об этом дело. Ну, что ж, ты говорил о чем-нибудь с нею?
Как только встал он поутру, тотчас обратился к гадательной книге, в конце которой один добродетельный книгопродавец, по своей редкой доброте и бескорыстию, поместил сокращенный снотолкователь. Но там совершенно не было ничего, даже
хотя немного похожего на такой бессвязный сон.
Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх,
как будто бы
хотел им попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился перед могилкою. Свечка погасла, на могиле лежал камень, заросший травою. «Этот камень нужно поднять!» — подумал дед и начал обкапывать его со всех сторон. Велик проклятый камень! вот, однако ж, упершись крепко ногами в землю, пихнул он его с могилы. «Гу!» — пошло по долине. «Туда тебе и дорога! Теперь живее пойдет дело».
Со страхом оборотился он: боже ты мой,
какая ночь! ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и
хочет оборваться на него! И чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос —
как мех в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей в каждую! губы, ей-богу,
как две колоды! красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!