Неточные совпадения
Тут воз начал спускаться с мосту, и последних слов уже невозможно
было расслушать; но парубок не хотел, кажется, кончить
этим: не думая долго, схватил он комок грязи и швырнул вслед за нею.
«Может
быть,
это и правда, что ты ничего не скажешь худого, — подумала про себя красавица, — только мне чудно… верно,
это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что не годится так… а силы недостает взять от него руку».
Мужик оглянулся и хотел что-то промолвить дочери, но в стороне послышалось слово «пшеница».
Это магическое слово заставило его в ту же минуту присоединиться к двум громко разговаривавшим негоциантам, и приковавшегося к ним внимания уже ничто не в состоянии
было развлечь. Вот что говорили негоцианты о пшенице.
Тут у нашего внимательного слушателя волосы поднялись дыбом; со страхом оборотился он назад и увидел, что дочка его и парубок спокойно стояли, обнявшись и
напевая друг другу какие-то любовные сказки, позабыв про все находящиеся на свете свитки.
Это разогнало его страх и заставило обратиться к прежней беспечности.
— Эх, хват! за
это люблю! — говорил Черевик, немного подгулявши и видя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало не поморщившись,
выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. — Что скажешь, Параска? Какого я жениха тебе достал! Смотри, смотри, как он молодецки тянет пенную!..
— Нет,
это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки
быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все
это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я
был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
В смуглых чертах цыгана
было что-то злобное, язвительное, низкое и вместе высокомерное: человек, взглянувший на него, уже готов
был сознаться, что в
этой чудной душе кипят достоинства великие, но которым одна только награда
есть на земле — виселица.
Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот, вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие, но живые, как огонь, глаза и беспрестанно меняющиеся на лице молнии предприятий и умыслов — все
это как будто требовало особенного, такого же странного для себя костюма, какой именно
был тогда на нем.
Это быстро разнеслось по всем углам уже утихнувшего табора; и все считали преступлением не верить, несмотря на то что продавица бубликов, которой подвижная лавка
была рядом с яткою шинкарки, раскланивалась весь день без надобности и писала ногами совершенное подобие своего лакомого товара.
К
этому присоединились еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем в развалившемся сарае, так что к ночи все теснее жались друг к другу; спокойствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои; а те, которые
были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами в избах, убрались домой.
Это можно
было видеть из того, что он два раза проехал с своим возом по двору, покамест нашел хату.
— Скажи,
будь ласков, кум! вот прошусь, да и не допрошусь истории про
эту проклятую свитку.
— Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь; да разве уже для того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям), которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про
эту диковину. Ну,
быть так. Слушайте ж!
— Ну вот,
это ж то и
есть черт!
— Вот некстати пришла блажь
быть чистоплотным! Когда
это за тобою водилось? Вот рушник, оботри свою маску…
Тут схватила она что-то свернутое в комок — и с ужасом отбросила от себя:
это был красный обшлаг свитки!
— Недаром, когда я сбирался на
эту проклятую ярмарку, на душе
было так тяжело, как будто кто взвалил на тебя дохлую корову, и волы два раза сами поворачивали домой.
— Э, голубчик! обманывай других
этим;
будет еще тебе от заседателя за то, чтобы не пугал чертовщиною людей.
Нет, нет;
этого не
будет!
Староста церкви говорил, правда, что они на другой же год померли от чумы; но тетка моего деда знать
этого не хотела и всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру
было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге.
И
это бы еще не большая беда, а вот беда: у старого Коржа
была дочка-красавица, какую, я думаю, вряд ли доставалось вам видывать.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел
было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не
будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши
это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его
была как карман старого скряги, из которого полушки не выманишь. Потянувшись немного, услышал он, что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал какого-то клада, что
было ему одному страшно в лесу… Но за какую цену, как достался он,
этого никаким образом не мог понять.
С теткой покойного деда, которая сама
была на
этой свадьбе, случилась забавная история:
была она одета тогда в татарское широкое платье и с чаркою в руках угощала собрание.
Для
этого зажигают кусок пеньки, бросают в кружку и опрокидывают ее вверх дном в миску, наполненную водою и поставленную на животе больного; потом, после зашептываний, дают ему
выпить ложку
этой самой воды.
Это было ввечеру, как раз накануне Купала.
Вот теперь на
этом самом месте, где стоит село наше, кажись, все спокойно; а ведь еще не так давно, еще покойный отец мой и я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя
было.
— Я помню будто сквозь сон, — сказала Ганна, не спуская глаз с него, — давно, давно, когда я еще
была маленькою и жила у матери, что-то страшное рассказывали про дом
этот.
Огромный огненный месяц величественно стал в
это время вырезываться из земли. Еще половина его
была под землею, а уже весь мир исполнился какого-то торжественного света. Пруд тронулся искрами. Тень от деревьев ясно стала отделяться на темной зелени.
Давно еще, очень давно, когда блаженной памяти великая царица Екатерина ездила в Крым,
был выбран он в провожатые; целые два дни находился он в
этой должности и даже удостоился сидеть на козлах с царицыным кучером.
Впрочем, может
быть, к
этому подало повод и то, что свояченице всегда не нравилось, если голова заходил в поле, усеянное жницами, или к козаку, у которого
была молодая дочка.
— Хотелось бы мне знать, какая
это шельма похваляется выдрать меня за чуб! — тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь не проронить ни одного слова. Но незнакомец продолжал так тихо, что нельзя
было ничего расслушать.
При сем слове Левко не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость, не устоял бы, может
быть, на месте; но в
это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши, что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление. В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в хату, захлопнув за собою дверь.
Голова уже давно окончил свой ужин и, без сомнения, давно бы уже заснул; но у него
был в
это время гость, винокур, присланный строить винокурню помещиком, имевшим небольшой участок земли между вольными козаками.
— Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят,
будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром. — Говоря
эти слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. — Как
это паром — ей-богу, не знаю!
— Что за дурни, прости господи,
эти немцы! — сказал голова. — Я бы батогом их, собачьих детей! Слыханное ли дело, чтобы паром можно
было кипятить что! Поэтому ложку борщу нельзя поднести ко рту, не изжаривши губ, вместо молодого поросенка…
— И ты, сват, — отозвалась сидевшая на лежанке, поджавши под себя ноги, свояченица, —
будешь все
это время жить у нас без жены?
В
это время что-то стало шарить за дверью; дверь растворилась, и мужик, не снимая шапки, ступил за порог и стал, как будто в раздумье, посреди хаты, разинувши рот и оглядывая потолок.
Это был знакомец наш, Каленик.
— Скажи, пожалуйста, — с такими словами она приступила к нему, — ты не свихнул еще с последнего ума?
Была ли в одноглазой башке твоей хоть капля мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору? счастье, что не ударилась головою об железный крюк. Разве я не кричала тебе, что
это я? Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает! Чтоб тебя на том свете толкали черти!..
— В тысячу…
этих проклятых названий годов, хоть убей, не выговорю; ну, году, комиссару [Земские комиссары тогда ведали сбором податей, поставкой рекрутов, путями сообщения, полицией.] тогдашнему Ледачемудан
был приказ выбрать из козаков такого, который бы
был посмышленее всех.
Писарь вынул ключ, загремел им около замка; но
этот ключ
был от сундука его.
При
этом слове сердца наших героев, казалось, слились в одно, и
это огромное сердце забилось так сильно, что неровный стук его не
был заглушен даже брякнувшим замком.
— Постойте, братцы! Зачем напрасно греха набираться; может
быть,
это и не сатана, — сказал писарь. — Если оно, то
есть то самое, которое сидит там, согласится положить на себя крестное знамение, то
это верный знак, что не черт.
— Что за пропасть! в руках наших
был, пан голова! — отвечали десятские. — В переулке окружили проклятые хлопцы, стали танцевать, дергать, высовывать языки, вырывать из рук… черт с вами!.. И как мы попали на
эту ворону вместо его, Бог один знает!
Не нужно, думаю, сказывать, что
это был Левко.
Кинули жребий — и одна девушка вышла из толпы. Левко принялся разглядывать ее. Лицо, платье — все на ней такое же, как и на других. Заметно только
было, что она неохотно играла
эту роль. Толпа вытянулась вереницею и быстро перебегала от нападений хищного врага.
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно
была сжата во все время сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши в ней записку. «Эх, если бы я знал грамоте!» — подумал он, оборачивая ее перед собою на все стороны. В
это мгновение послышался позади его шум.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то
есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и ты, сват,
это не совсем пустая честь! Не правда ли?
Много
будет стуку по лесу, только ты не иди в те стороны, откуда заслышишь стук; а
будет перед тобою малая дорожка, мимо обожженного дерева, дорожкою
этою иди, иди, иди…
— Может
быть, по-вашему,
это и козыри, только, по-нашему, нет!