Неточные совпадения
Были нищие, собиравшие по лавкам, трактирам и торговым рядам. Их «служба» — с десяти утра до пяти вечера. Эта группа и другая, называемая «с ручкой», рыскающая по церквам, — самые многочисленные. В
последней — бабы с грудными детьми, взятыми напрокат, а то и просто с поленом, обернутым в тряпку, которое они нежно баюкают, прося на бедного сиротку. Тут же настоящие и поддельные слепцы и убогие.
Букинисты и антиквары (
последних звали «старьевщиками»)
были аристократической частью Сухаревки. Они занимали место ближе к Спасским казармам. Здесь не
было той давки, что на толкучке. Здесь и публика
была чище: коллекционеры и собиратели библиотек, главным образом из именитого купечества.
Уважаемым покупателем у
последних был Петр Иванович Щукин.
Целые квартиры заняли портные особой специальности — «раки». Они
были в распоряжении хозяев, имевших свидетельство из ремесленной управы. «Раками» их звали потому, что они вечно, «как раки на мели», сидели безвыходно в своих норах, пропившиеся до
последней рубашки.
Конечно, от этого страдал больше всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря «зазывалам»
было легко. На
последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдет две-три улицы по лужам в дождливую погоду — глядь, подошва отстала и вместо кожи бумага из сапога торчит. Он обратно в лавку… «Зазывалы» уж узнали зачем и на его жалобы закидают словами и его же выставят мошенником: пришел, мол, халтуру сорвать, купил на базаре сапоги, а лезешь к нам…
Особенно трудно
было перебраться через
последний занос перед выходом к Трубной площади, где ожидала нас лестница.
Самым страшным
был выходящий с Грачевки на Цветной бульвар Малый Колосов переулок, сплошь занятый полтинными,
последнего разбора публичными домами. Подъезды этих заведений, выходящие на улицу, освещались обязательным красным фонарем, а в глухих дворах ютились самые грязные тайные притоны проституции, где никаких фонарей не полагалось и где окна завешивались изнутри.
У некоторых шулеров и составителей игры имелись при таких заведениях сокровенные комнаты, «мельницы», тоже самого
последнего разбора, предназначенные специально для обыгрывания громил и разбойников, которые только в такие трущобы являлись для удовлетворения своего азарта совершенно спокойно, зная, что здесь не
будет никого чужого.
На обедах играл оркестр Степана Рябова, а
пели хоры — то цыганский, то венгерский, чаще же русский от «Яра».
Последний пользовался особой любовью, и содержательница его, Анна Захаровна,
была в почете у гуляющего купечества за то, что умела потрафлять купцу и знала, кому какую певицу порекомендовать;
последняя исполняла всякий приказ хозяйки, потому что контракты отдавали певицу в полное распоряжение содержательницы хора.
Последний раз я видел Мишу Хлудова в 1885 году на собачьей выставке в Манеже. Огромная толпа окружила большую железную клетку. В клетке на табурете в поддевке и цилиндре сидел Миша Хлудов и
пил из серебряного стакана коньяк. У ног его сидела тигрица, била хвостом по железным прутьям, а голову положила на колени Хлудову. Это
была его
последняя тигрица, недавно привезенная из Средней Азии, но уже прирученная им, как собачонка.
Была у Жукова еще аллегорическая картина «После потопа», за которую совет профессоров присудил ему первую премию в пятьдесят рублей, но деньги выданы не
были, так как Жуков
был вольнослушателем, а премии выдавались только штатным ученикам. Он тогда
был в классе профессора Савицкого, и
последний о нем отзывался так...
Владельцы магазинов «роскоши и моды» и лучшие трактиры обогащались; но
последние все-таки не удовлетворяли изысканных вкусов господ, побывавших уже за границей, — живых стерлядей и парной икры им
было мало.
Обоз растянулся…
Последние бочки на окончательно хромых лошадях поотстали… Один «золотарь» спит. Другой
ест большой калач, который держит за дужку.
Закрылась Владимирка, уничтожен за заставой и первый этап, где раздавалось
последнее подаяние. Около вокзала запрещено
было принимать подаяние — разрешалось только привозить его перед отходом партии в пересыльную тюрьму и передавать не лично арестантам, а через начальство. Особенно на это обиделись рогожские старообрядцы...
Эта публика — аферисты, комиссионеры, подводчики краж, устроители темных дел, агенты игорных домов, завлекающие в свои притоны неопытных любителей азарта, клубные арапы и шулера.
Последние после бессонных ночей, проведенных в притонах и клубах, проснувшись в полдень, собирались к Филиппову
пить чай и выработать план следующей ночи.
Но все-таки, как ни блестящи
были французы, русские парикмахеры Агапов и Андреев (
последний с 1880 года) занимали, как художники своего искусства, первые места. Андреев даже получил в Париже звание профессора куафюры, ряд наград и почетных дипломов.
О
последней так много писалось тогда и, вероятно, еще
будет писаться в мемуарах современников, которые знали только одну казовую сторону: исполнительные собрания с участием знаменитостей, симфонические вечера, литературные собеседования, юбилеи писателей и артистов с крупными именами, о которых
будут со временем писать… В связи с ними
будут, конечно, упоминать и Литературно-художественный кружок, насчитывавший более 700 членов и 54 875 посещений в год.
Дела клуба становились все хуже и хуже… и публика другая, и субботние обеды — парадных уже не стало — скучнее и малолюднее… Обеды накрывались на десять — пятнадцать человек.
Последний парадный обед, которым блеснул клуб,
был в 1913 году в 300-летие дома Романовых.
— Первое — это надо Сандуновские бани сделать такими, каких Москва еще не видела и не увидит. Вместо развалюхи построим дворец для бань, сделаем все по
последнему слову науки, и чем больше вложим денег, тем больше
будем получать доходов, а Хлудовых сведем на нет. О наших банях заговорит печать, и ты — знаменитость!
С той поры он возненавидел Балашова и все мечтал объехать его во что бы то ни стало. Шли сезоны, а он все приходил в хвосте или совсем
последним. Каждый раз брал билет на себя в тотализаторе — и это иногда
был единственный билет на его лошадь. Публика при выезде его на старт смеялась, а во время бега, намекая на профессию хозяина, кричала...
А он все надеялся на свой единственный билет сорвать весь тотализатор и все приезжал
последним. Даже публика смеяться перестала. А Стрельцов по-своему наполнял свою жизнь этим спортом, — ведь единственная жизненная радость
была!
Последние годы жизни он провел в странноприимном доме Шереметева, на Сухаревской площади, где у него
была комната. В ней он жил по зимам, а летом — в Кускове, где Шереметев отдал в его распоряжение «Голландский домик».
У
последнего их
было два: один в своем собственном доме, в Охотном ряду, а другой в доме миллионера Патрикеева, на углу Воскресенской и Театральной площадей.
Был еще за Тверской заставой ресторан «Эльдорадо» Скалкина, «Золотой якорь» на Ивановской улице под Сокольниками, ресторан «Прага», где Тарарыкин сумел соединить все лучшее от «Эрмитажа» и Тестова и даже перещеголял
последнего расстегаями «пополам» — из стерляди с осетриной. В «Праге»
были лучшие бильярды, где велась приличная игра.
Сам Красовский
был тоже любитель этого спорта, дававшего ему большой доход по трактиру. Но
последнее время, в конце столетия, Красовский сделался ненормальным, больше проводил время на «Голубятне», а если являлся в трактир, то ходил по залам с безумными глазами, распевал псалмы, и… его, конечно, растащили: трактир, когда-то «золотое дно», за долги перешел в другие руки, а Красовский кончил жизнь почти что нищим.