Неточные совпадения
Мы уже весело шагали по Басманной, совершенно безлюдной и тоже темной. Иногда натыкались
на тумбы, занесенные мягким снегом. Еще
площадь. Большой фонарь освещает над нами подобие окна с темными и непонятными фигурами.
У Ильинских ворот он указал
на широкую
площадь.
На ней стояли десятки линеек с облезлыми крупными лошадьми. Оборванные кучера и хозяева линеек суетились. Кто торговался с нанимателями, кто усаживал пассажиров: в Останкино, за Крестовскую заставу, в Петровский парк, куда линейки совершали правильные рейсы. Одну линейку занимал синодальный хор, певчие переругивались басами и дискантами
на всю
площадь.
Пока мой извозчик добивался ведра в очереди, я
на все успел насмотреться, поражаясь суете, шуму и беспорядочности этой самой тогда проезжей
площади Москвы… Кстати сказать, и самой зловонной от стоянки лошадей.
Спустились к Театральной
площади, «окружили» ее по канату. Проехали Охотный, Моховую. Поднялись в гору по Воздвиженке. У Арбата прогромыхала карета
на высоких рессорах, с гербом
на дверцах. В ней сидела седая дама.
На козлах, рядом с кучером, — выездной лакей с баками, в цилиндре с позументом и в ливрее с большими светлыми пуговицами. А сзади кареты,
на запятках, стояли два бритых лакея в длинных ливреях, тоже в цилиндрах и с галунами.
Я, конечно, был очень рад сделать это для Глеба Ивановича, и мы в восьмом часу вечера (это было в октябре) подъехали к Солянке. Оставив извозчика, пешком пошли по грязной
площади, окутанной осенним туманом, сквозь который мерцали тусклые окна трактиров и фонарики торговок-обжорок. Мы остановились
на минутку около торговок, к которым подбегали полураздетые оборванцы, покупали зловонную пищу, причем непременно ругались из-за копейки или куска прибавки, и, съев, убегали в ночлежные дома.
Мы быстро пересекли
площадь. Подколокольный переулок, единственный, где не было полиции, вывел нас
на Яузский бульвар. А железо
на крышах домов уже гремело. Это «серьезные элементы» выбирались через чердаки
на крышу и пластами укладывались около труб, зная, что сюда полиция не полезет…
Чище других был дом Бунина, куда вход был не с
площади, а с переулка. Здесь жило много постоянных хитрованцев, существовавших поденной работой вроде колки дров и очистки снега, а женщины ходили
на мытье полов, уборку, стирку как поденщицы.
То и дело в переулках и
на самой
площади поднимали трупы убитых и ограбленных донага.
Степенью выше стояли «поездошники», их дело — выхватывать
на проездах бульваров, в глухих переулках и
на темных вокзальных
площадях из верха пролетки саки и чемоданы…
Ужасные иногда были ночи
на этой
площади, где сливались пьяные песни, визг избиваемых «марух» да крики «караул». Но никто не рисковал пойти
на помощь: раздетого и разутого голым пустят да еще изобьют за то, чтобы не лез куда не следует.
Первые делали набеги вдали от своей «хазы», вторые грабили в потемках пьяных и одиночек и своих же нищих, появлявшихся вечером
на Хитровской
площади, а затем разграбили и лавчонки
на Старой
площади.
Умер старик, прогнали Коську из ночлежки, прижился он к подзаборной вольнице, которая шайками ходила по рынкам и ночевала в помойках, в пустых подвалах под Красными воротами, в башнях
на Старой
площади, а летом в парке и Сокольниках, когда тепло, когда «каждый кустик ночевать пустит».
И в первое же воскресенье горы награбленного имущества запрудили огромную
площадь, и хлынула Москва
на невиданный рынок.
Я много лет часами ходил по
площади, заходил к Бакастову и в другие трактиры, где с утра воры и бродяги дуются
на бильярде или в азартную биксу или фортунку, знакомился с этим людом и изучал разные стороны его быта. Чаще всего я заходил в самый тихий трактир, низок Григорьева, посещавшийся более скромной Сухаревской публикой: тут игры не было, значит, и воры не заходили.
С наружной стороны уничтожили пристройки, а внутренняя сторона осталась по-старому, и вдобавок
на Старой
площади, между Ильинскими и Никольскими воротами, открылся Толкучий рынок, который в половине восьмидесятых годов был еще в полном блеске своего безобразия.
«Иваны», являясь с награбленным имуществом, с огромными узлами, а иногда с возом разного скарба
на отбитой у проезжего лошади, дожидались утра и тащили добычу в лавочки Старой и Новой
площади, открывавшиеся с рассветом. Ночью к этим лавочкам подойти было нельзя, так как они охранялись огромными цепными собаками. И целые возы пропадали бесследно в этих лавочках, пристроенных к стене, где имелись такие тайники, которых в темных подвалах и отыскать было нельзя.
Начиная с полдня являются открыто уже не продающие ничего, а под видом покупки проходят в лавочки, прилепленные в Китайской стене
на Старой
площади, где, за исключением двух-трех лавочек, все занимаются скупкой краденого.
На углу Новой
площади и Варварских ворот была лавочка рогожского старообрядца С. Т. Большакова, который торговал старопечатными книгами и дониконовскими иконами. Его часто посещали ученые и писатели. Бывали профессора университета и академики. Рядом с ним еще были две такие же старокнижные лавки, а дальше уж, до закрытия толкучки, в любую можно сунуться с темным товаром.
Такие же «зазывалы» были и у лавок с готовой обувью
на Старой
площади, и в закоулках Ямского приказа
на Москворецкой улице.
Был в шестидесятых годах в Москве полицмейстер Лужин, страстный охотник, державший под Москвой свою псарню. Его доезжачему всучили
на Старой
площади сапоги с бумажными подошвами, и тот пожаловался
на это своему барину, рассказав, как и откуда получается купцами товар. Лужин послал его узнать подробности этой торговли. Вскоре охотник пришел и доложил, что сегодня рано
на Старую
площадь к самому крупному оптовику-торговцу привезли несколько возов обуви из Кимр.
Лужин, захватив с собой наряд полиции, помчался
на Старую
площадь и неожиданно окружил склады обуви, указанные ему.
Мне не трудно было найти двух смельчаков, решившихся
на это путешествие. Один из них — беспаспортный водопроводчик Федя, пробавлявшийся поденной работой, а другой — бывший дворник, солидный и обстоятельный.
На его обязанности было опустить лестницу, спустить нас в клоаку между Самотекой и Трубной
площадью и затем встретить нас у соседнего пролета и опустить лестницу для нашего выхода. Обязанность Феди — сопутствовать мне в подземелье и светить.
На Трубной
площади я взял извозчика и поехал домой.
Послушав венгерский хор в трактире «Крым»
на Трубной
площади, где встретил шулеров — постоянных посетителей скачек — и кой-кого из знакомых купцов, я пошел по грачевским притонам, не официальным, с красными фонарями, а по тем, которые ютятся в подвалах
на темных, грязных дворах и в промозглых «фатерах» «Колосовки», или «Безымянки», как ее еще иногда называли.
Задолго до постройки «Эрмитажа»
на углу между Грачевкой и Цветным бульваром, выходя широким фасадом
на Трубную
площадь, стоял, как и теперь стоит, трехэтажный дом Внукова.
На Трубе у бутаря часто встречались два любителя его бергамотного табаку — Оливье и один из братьев Пеговых, ежедневно ходивший из своего богатого дома в Гнездниковском переулке за своим любимым бергамотным, и покупал он его всегда
на копейку, чтобы свеженький был. Там-то они и сговорились с Оливье, и Пегов купил у Попова весь его громадный пустырь почти в полторы десятины.
На месте будок и «Афонькина кабака» вырос
на земле Пегова «Эрмитаж Оливье», а непроездная
площадь и улицы были замощены.
После революции лавки Охотного ряда были снесены начисто, и вместо них поднялось одиннадцатиэтажное здание гостиницы «Москва»; только и осталось от Охотного ряда, что два древних дома
на другой стороне
площади. Сотни лет стояли эти два дома, покрытые грязью и мерзостью, пока комиссия по «Старой Москве» не обратила
на них внимание, а Музейный отдел Главнауки не приступил к их реставрации.
В девяностых годах прошлого столетия разбогатевшие страховые общества, у которых кассы ломились от денег, нашли выгодным обратить свои огромные капиталы в недвижимые собственности и стали скупать земли в Москве и строить
на них доходные дома. И вот
на Лубянской
площади, между Большой и Малой Лубянкой, вырос огромный дом. Это дом страхового общества «Россия», выстроенный
на владении Н. С. Мосолова.
Против дома Мосолова
на Лубянской
площади была биржа наемных карет. Когда Мосолов продал свой дом страховому обществу «Россия», то карету и лошадей подарил своему кучеру, и «Лапша» встал
на бирже. Прекрасная запряжка давала ему возможность хорошо зарабатывать: ездить с «Лапшой» считалось шиком.
А до него Лубянская
площадь заменяла собой и извозчичий двор: между домом Мосолова и фонтаном — биржа извозчичьих карет, между фонтаном и домом Шилова — биржа ломовых, а вдоль всего тротуара от Мясницкой до Большой Лубянки — сплошная вереница легковых извозчиков, толкущихся около лошадей. В те времена не требовалось, чтобы извозчики обязательно сидели
на козлах. Лошади стоят с надетыми торбами, разнузданные, и кормятся.
Подъезжают по восемь бочек сразу, становятся вокруг бассейна и ведерными черпаками
на длинных ручках черпают из бассейна воду и наливают бочки, и вся
площадь гудит ругательствами с раннего утра до поздней ночи…
Как-то, еще в крепостные времена,
на Лубянской
площади появился деревянный балаган с немудрящим зверинцем и огромным слоном, который и привлекал главным образом публику.
Вдруг по весне слон взбесился, вырвал из стены бревна, к которым был прикован цепями, и начал разметывать балаган, победоносно трубя и нагоняя страх
на окружившие
площадь толпы народа.
Фасадом он выходит
на Советскую
площадь, которая называлась Скобелевской, а ранее того — Тверской
площадью.
Перед окнами дома Моссовета раскинута Советская
площадь.
На фоне сквера, целый день оживленного группами гуляющих детей, — здание Института Маркса — Энгельса — Ленина.
Против окон парадных покоев,
на другом конце
площади, где теперь сквер, высилась в те времена каланча Тверской части. Беспокойное было это место.
Навстречу летят ночные гуляки от «Яра» — ресторана в Петровском парке —
на тройках, «голубчиках» и лихачах, обнявшись с надушенными дамами, с гиком режут
площадь, мчась по Тверской или вниз по Столешникову
на Петровку.
И сколько десятков раз приходилось выскакивать им
на чествование генералов! Мало ли их «проследует» за день
на Тверскую через
площадь! Многие генералы издали махали рукой часовому, что, мол, не надо вызванивать, но были и любители, особенно офицеры, только что произведенные в генералы, которые тешили свое сердце и нарочно лишний раз проходили мимо гауптвахты, чтобы важно откозырять выстроившемуся караулу.
Московский артистический кружок был основан в шестидесятых годах и окончил свое существование в начале восьмидесятых годов. Кружок занимал весь огромный бельэтаж бывшего голицынского дворца, купленного в сороковых годах купцом Бронниковым. Кружку принадлежал ряд зал и гостиных, которые образовывали круг с огромными окнами
на Большую Дмитровку с одной стороны,
на Театральную
площадь — с другой, а окна белого голицынского зала выходили
на Охотный ряд.
А в конце прошлого столетия здесь стоял старинный домище Челышева с множеством номеров
на всякие цены, переполненных Великим постом съезжавшимися в Москву актерами. В «Челышах» останавливались и знаменитости, занимавшие номера бельэтажа с огромными окнами, коврами и тяжелыми гардинами, и средняя актерская братия — в верхних этажах с отдельным входом с
площади, с узкими, кривыми, темными коридорами, насквозь пропахшими керосином и кухней.
Этот клуб зародился в трактирчике-низке
на Неглинном проезде, рядом с Трубной
площадью, где по воскресеньям бывал собачий рынок и птичий базар. Трактир так и звали: «Собачий рынок».
Охотники и любители птиц наполняли
площадь, где стояли корзины с курами, голубями, индюками, гусями.
На подставках висели клетки со всевозможными певчими птицами. Тут же продавались корм для птиц, рыболовные принадлежности, удочки, аквариумы с дешевыми золотыми рыбками и всех пород голуби.
Трактир «Собачий рынок» был не
на самой
площади, а вблизи нее,
на Неглинном проезде, но считался
на Трубе. Это был грязноватый трактирчик-низок. В нем имелся так называемый чистый зал, по воскресеньям занятый охотниками. Каждая их группа
на этот день имела свой дожидавшийся стол.
С переездом управы в новое здание
на Воскресенскую
площадь дом занял Русский охотничий клуб, роскошно отделав загаженные канцеляриями барские палаты.
Это первый выплыв Степана «по матушке по Волге». А вот и конец его: огромная картина Пчелина «Казнь Стеньки Разина». Москва,
площадь, полная народа, бояре, стрельцы… палач… И он сам
на помосте, с грозно поднятой рукой, прощается с бунтарской жизнью и вещает грядущее...
Зарядившись в пивных, студенчество толпами спускается по бульварам вниз
на Трубную
площадь, с песнями, но уже «Gaudeamus» заменен «Дубинушкой». К ним присоединилось уже несколько белоподкладочников, которые, не желая отставать от товарищей, сбросили свой щегольской наряд дома и в стареньких пальтишках вышагивают по бульварам. Перед «Московскими ведомостями» все останавливаются и орут...
Продолжением этого сада до Путинковского проезда была в те времена грязная Сенная
площадь,
на которую выходил ряд домов от Екатерининской больницы до Малой Дмитровки, а
на другом ее конце, рядом со Страстным монастырем, был большой дом С. П. Нарышкиной. В шестидесятых годах Нарышкина купила Сенную
площадь, рассадила
на ней сад и подарила его городу, который и назвал это место Нарышкинским сквером.
Дело оказалось простым:
на Лубянской
площади был бассейн, откуда брали воду водовозы. Вода шла из Мытищинского водопровода, и по мере наполнения бассейна сторож запирал краны. Когда же нужно было наполнять Челышевский пруд, то сторож крана бассейна не запирал, и вода по трубам шла в банный пруд.
Последние годы жизни он провел в странноприимном доме Шереметева,
на Сухаревской
площади, где у него была комната. В ней он жил по зимам, а летом — в Кускове, где Шереметев отдал в его распоряжение «Голландский домик».
У последнего их было два: один в своем собственном доме, в Охотном ряду, а другой в доме миллионера Патрикеева,
на углу Воскресенской и Театральной
площадей.