Неточные совпадения
После войны 1812 года, как только стали возвращаться
в Москву москвичи и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ,
в котором объявил,
что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того,
кто в данный момент ими владеет, и
что всякий владелец может их продавать, но только один раз
в неделю,
в воскресенье,
в одном только месте, а именно на площади против Сухаревской башни».
Каждый требовал себе излюбленный напиток.
Кому подавалась ароматная листовка: черносмородинной почкой пахнет, будто весной под кустом лежишь;
кому вишневая — цвет рубина, вкус спелой вишни;
кому малиновая;
кому белый сухарный квас, а
кому кислые щи — напиток, который так газирован,
что его приходилось закупоривать
в шампанки, а то всякую бутылку разорвет.
На обедах играл оркестр Степана Рябова, а пели хоры — то цыганский, то венгерский, чаще же русский от «Яра». Последний пользовался особой любовью, и содержательница его, Анна Захаровна, была
в почете у гуляющего купечества за то,
что умела потрафлять купцу и знала,
кому какую певицу порекомендовать; последняя исполняла всякий приказ хозяйки, потому
что контракты отдавали певицу
в полное распоряжение содержательницы хора.
Швейцар знал,
кого пустить, тем более
что подходившего к двери еще раньше было видно
в зеркале.
Эти две различные по духу и по виду партии далеко держались друг от друга. У бедноты не было знакомств, им некуда было пойти, да и не
в чем. Ютились по углам, по комнаткам, а собирались погулять
в самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир был у них неподалеку от училища,
в одноэтажном домике на углу Уланского переулка и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке, где собирались живописцы, работавшие по церквам. Все жили по-товарищески: у
кого заведется рублишко, тот и угощает.
Бельэтаж был отделан ярко и грубо, с претензией на шик.
В залах были эстрады для оркестра и для цыганского и русского хоров, а громогласный орган заводился вперемежку между хорами по требованию публики,
кому что нравится, — оперные арии мешались с камаринским и гимн сменялся излюбленной «Лучинушкой».
— Вот хоть взять конфеты, которые «ландрин» зовут…
Кто Ландрин?
Что монпансье? Прежде это монпансье наши у французов выучились делать, только продавали их
в бумажках завернутые во всех кондитерских… А тут вон Ландрин… Тоже слово будто заморское,
что и надо для торговли, а вышло дело очень просто.
Ну, конечно, жертвовали,
кто чем мог, стараясь лично передать подаяние. Для этого сами жертвователи отвозили иногда воза по тюрьмам, а одиночная беднота с парой калачей или испеченной дома булкой поджидала на Садовой, по пути следования партии, и, прорвавшись сквозь цепь, совала
в руки арестантам свой трудовой кусок, получая иногда затрещины от солдат.
Кем записаны они были
в первый раз — неизвестно, но
в первый же день они поразили таким размахом игры,
что в следующие дни этих двух братьев — князей Шаховых — все записывали охотно.
Одевалось студенчество
кто во
что, и нередко на четырех квартирантов было две пары сапог и две пары платья,
что устанавливало очередь: сегодня двое идут на лекции, а двое других дома сидят; завтра они пойдут
в университет.
И за студентами загнали
В манеж испуганный народ,
Всех,
что кричали, не кричали,
Всех,
кто по улице пройдет, —
Вали
в манеж!
В литературе о банном быте Москвы ничего нет. Тогда все это было у всех на глазах, и никого не интересовало писать о том,
что все знают: ну
кто будет читать о банях? Только
в словаре Даля осталась пословица, очень характерная для многих бань: «Торговые бани других чисто моют, а сами
в грязи тонут!»
Что такое? И спросить не у
кого — ничего не вижу. Ощупываю шайку — и не нахожу ее; оказалось,
что банщик ее унес, а голова и лицо
в мыле. Кое-как протираю глаза и вижу: суматоха! Банщики побросали своих клиентов,
кого с намыленной головой,
кого лежащего
в мыле на лавке. Они торопятся налить из кранов шайки водой и становятся
в две шеренги у двери
в горячую парильню, высоко над головой подняв шайки.
Шумела молодая рощица и, наверное, дождалась бы Советской власти, но вдруг
в один прекрасный день — ни рощи, ни решетки, а булыжная мостовая пылит на ее месте желтым песком. Как?
Кто?
Что? — недоумевала Москва. Слухи разные — одно только верно,
что Хомяков отдал приказание срубить деревья и замостить переулок и
в этот же день уехал за границу. Рассказывали,
что он действительно испугался высылки из Москвы; говорили,
что родственники просили его не срамить их фамилию.
И ничего
в памяти у меня больше не осталось яркого от Триумфальных ворот. Разве только
что это слово: «Триумфальные» ворота — я ни от
кого не слыхал. Бывало, нанимаешь извозчика...
— Десятки лет мы смотрели эти ужасы, — рассказывал старик Молодцов. — Слушали под звон кандалов песни о несчастной доле, песни о подаянии. А тут дети плачут
в колымагах, матери
в арестантских халатах заливаются, утешая их, и публика кругом плачет, передавая несчастным булки, калачи…
Кто что может…
Неточные совпадения
Городничий (
в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери
кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло!
Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду
в деньгах или
в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Городничий. Жаловаться? А
кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя, мог бы тебя также спровадить
в Сибирь.
Что скажешь? а?
Бобчинский (Добчинскому). Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно,
что значит человек!
В жисть не был
в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со страху. Как вы думаете, Петр Иванович,
кто он такой
в рассуждении чина?
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да
что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на
кого… я говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас
в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен.
В самом деле,
кто зайдет
в уездный суд? А если и заглянет
в какую-нибудь бумагу, так он жизни не будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну
в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит,
что в ней правда и
что неправда.