Неточные совпадения
К подъезду Малого театра, утопая железными шинами
в несгребенном снегу и ныряя по ухабам, подползла облезлая допотопная театральная карета. На козлах качался кучер
в линючем армяке и вихрастой, с вылезшей клочьями паклей шапке, с подвязанной щекой. Он чмокал, цыкал, дергал веревочными вожжами
пару разномастных, никогда не чищенных «кабысдохов», из тех, о которых популярный
в то время певец Паша Богатырев пел
в концертах слезный романс...
А кругом
пар вырывается клубами из отворяемых поминутно дверей лавок и трактиров и сливается
в общий туман, конечно, более свежий и ясный, чем внутри трактиров и ночлежных домов, дезинфицируемых только махорочным дымом, слегка уничтожающим запах прелых портянок, человеческих испарений и перегорелой водки.
В облаке
пара на нас никто не обратил внимания. Мы сели за пустой грязный столик. Ко мне подошел знакомый буфетчик, будущий миллионер и домовладелец. Я приказал подать полбутылки водки,
пару печеных яиц на закуску — единственное, что я требовал
в трущобах.
И
в «Каторге» нет теперь двери, из которой валил, когда она отворялась,
пар и слышались дикие песни, звон посуды и вопли поножовщины.
Один из посетителей шмаровинских «сред», художник-реставратор, возвращался
в одно из воскресений с дачи и прямо с вокзала, по обыкновению, заехал на Сухаревку, где и купил великолепную старую вазу, точь-в-точь под
пару имеющейся у него.
И вот
в жаркий июльский день мы подняли против дома Малюшина, близ Самотеки, железную решетку спускного колодца, опустили туда лестницу. Никто не обратил внимания на нашу операцию — сделано было все очень скоро: подняли решетку, опустили лестницу. Из отверстия валил зловонный
пар. Федя-водопроводчик полез первый; отверстие, сырое и грязное, было узко, лестница стояла отвесно, спина шаркала о стену. Послышалось хлюпанье воды и голос, как из склепа...
Сосед мой,
в свеженькой коломянковой
паре, шляпе калабрийского разбойника и шотландском шарфике, завязанном «неглиже с отвагой, а-ля черт меня побери», был человек с легкой проседью на висках и с бритым актерским лицом.
Еще с начала вечера во двор особняка въехало несколько ассенизационных бочек, запряженных
парами кляч, для своей работы, которая разрешалась только по ночам. Эти «ночные брокары», прозванные так
в честь известной парфюмерной фирмы, открывали выгребные ямы и переливали содержимое черпаками на длинных рукоятках и увозили за заставу. Работа шла. Студенты протискивались сквозь вереницы бочек, окруживших вход
в общежитие.
Вдруг
в этот момент отворяются ворота особняка и показывается
пара одров с бочкой…
Так было
в шестидесятых годах, так было и
в семидесятых годах
в «Аду», только прежде было проще:
в «Треисподнюю» и
в «адские кузницы» пускались
пары с улицы, и
в каморки ходили из зала запросто всякие гости, кому надо было уединиться.
Изредка он выезжал из дому по делам
в дорогой старинной карете, на
паре прекрасных лошадей, со своим бывшим крепостным кучером, имени которого никто не знал, а звали его все «Лапша».
Оригинальные меблирашки! Узенькие, вроде тоннеля, коридорчики, со специфическим «нумерным» запахом. Коридорные беспрерывно неслышными шагами бегали с плохо луженными и нечищеными самоварами
в облаках
пара, с угаром,
в номера и обратно…
В неслышной, благодаря требованию хозяина, мягкой обуви,
в их своеобразной лакейской ловкости движений еще чувствовался пережиток типичных, растленных нравственно и физически, но по лакейской части весьма работоспособных, верных холопов прежней помещичьей дворни.
Впечатление жуткое, несмотря на вполне приличную семейную обстановку средней руки; даже
пара канареек перекликалась
в глубокой нише маленького окна.
В темноте тащится ночной благоуханный обоз — десятка полтора бочек, запряженных каждая
парой ободранных, облезлых кляч. Между бочкой и лошадью на телеге устроено веревочное сиденье, на котором дремлет «золотарь» — так звали
в Москве ассенизаторов.
Бешено грохочут по Тверской один за другим дьявольские поезда мимо генерал-губернаторского дома, мимо Тверской части, на которой развевается красный флаг — сбор всех частей. Сзади пожарных, стоя
в пролетке и одной рукой держась за плечо кучера, лихо несется по Тверской полковник Арапов на своей
паре и не может догнать пожарных…
Ну, конечно, жертвовали, кто чем мог, стараясь лично передать подаяние. Для этого сами жертвователи отвозили иногда воза по тюрьмам, а одиночная беднота с
парой калачей или испеченной дома булкой поджидала на Садовой, по пути следования партии, и, прорвавшись сквозь цепь, совала
в руки арестантам свой трудовой кусок, получая иногда затрещины от солдат.
Меж чернеющих под
паромПлугом поднятых полей
Лентой тянется дорога
Изумруда зеленей…
Все на ней теперь иное,
Только строй двойной берез,
Что слыхали столько воплей,
Что видали столько слез,
Тот же самый… //…Но как чудно
В пышном убранстве весны...
И с первым появлением этого вестника выскакивал А. А. Козлов, будь
в это время обед или ужин, и мчался на своей лихой
паре, переодеваясь на ходу
в непромокаемый плащ и надевая каску, которая всегда была
в экипаже. С пожара он возвращался
в клуб доедать свой обед или ужин.
Одевалось студенчество кто во что, и нередко на четырех квартирантов было две
пары сапог и две
пары платья, что устанавливало очередь: сегодня двое идут на лекции, а двое других дома сидят; завтра они пойдут
в университет.
Когда кухарку с судаком действительно загнали
в манеж, а новая толпа студентов высыпала из университета на Моховую, вдруг видят: мчится на своей
паре с отлетом, запряженной
в казенные, с высокой спинкой, сани, сам обер-полицмейстер.
В толпе студентов, стоявших посредине улицы, ему пришлось задержаться и ехать тихо.
Впереди всех стояла
в дни свадебных балов белая, золоченая, вся
в стеклах свадебная карета,
в которой привозили жениха и невесту из церкви на свадебный пир: на
паре крупных лошадей
в белоснежной сбруе, под голубой, если невеста блондинка, и под розовой, если невеста брюнетка, шелковой сеткой. Жених во фраке и белом галстуке и невеста, вся
в белом, с венком флердоранжа и с вуалью на голове, были на виду прохожих.
Они входят
парами: толстые купчихи
в шелках рядом с мужьями
в долгополых сюртуках.
Эта местность особенно славилась своими пиратами. «Молодые» ехали с визитом к жившему
в этом переулке богатому и скупому родственнику и поразили местное население невиданным экипажем на дорогой
паре лошадей под голубой шелковой сеткой. Глаза у пиратов сразу разгорелись на добычу.
Только раз
в неделю,
в воскресенье, слуги сводили старуху по беломраморной лестнице и усаживали
в запряженную шестеркой старых рысаков карету, которой правил старик кучер, а на запятках стояли два ветхих лакея
в шитых ливреях, и на левой лошади передней
пары мотался верхом форейтор, из конюшенных «мальчиков», тоже лет шестидесяти.
С обеих сторон дома на обеих сторонах улицы и глубоко по Гнездниковскому переулку стояли собственные запряжки:
пары, одиночки, кареты, коляски, одна другой лучше. Каретники старались превзойти один другого. Здоровенный, с лицом
в полнолуние, швейцар
в ливрее со светлыми пуговицами, но без гербов,
в сопровождении своих помощников выносил корзины и пакеты за дамами
в шиншиллях и соболях с кавалерами
в бобрах или
в шикарных военных «николаевских» шинелях с капюшонами.
Вода, жар и
пар одинаковые, только обстановка иная. Бани как бани! Мочалка — тринадцать, мыло по одной копейке. Многие из них и теперь стоят, как были, и
в тех же домах, как и
в конце прошлого века, только публика
в них другая, да старых хозяев, содержателей бань, нет, и память о них скоро совсем пропадет, потому что рассказывать о них некому.
Снаряжают мальчонку чуть грамотного, дают ему две
пары лаптей, казинетовую поддевку, две перемены домотканого белья и выхлопатывают паспорт,
в котором приходилось прибавлять года, что стоило денег.
Воры «наподдавали» на «каменку» так, чтобы баня наполнилась облаком горячего
пара; многие не выдерживали жары и выходили
в мыльню.
«Мыльная» бани полна
пара; на лавке лежит грузное, красное, горячее тело, а возле суетится цирюльник с ящиком сомнительной чистоты,
в котором находится двенадцать банок, штуцер и пузырек с керосином.
В пузырек опущена проволока, на конце которой пробка.
Цыгане — страшные любители скачек — тоже пользуются этими сведениями, жарясь для этого
в семидесятиградусную жару,
в облаке горячего
пара, который нагоняют банщики для своих щедрых гостей.
Из отворенной двери валит
пар.
В мыльне стало жарко… Первым показался с веником
в руках Тарасов. А за ним двигалось некое косматое чудище с косматыми волосами по плечам и ржало от восторга.
Уж волны дымные текут
В ее серебряные чаны
И брызжут хладные фонтаны;
Разостлан роскоши ковер,
На нем усталый хан ложится,
Прозрачный
пар над ним клубится.
Поэт, молодой, сильный, крепкий, «выпарившись на полке ветвями молодых берез», бросался
в ванну со льдом, а потом опять на полок, где снова «прозрачный
пар над ним клубится», а там «
в одежде неги» отдыхает
в богатой «раздевалке», отделанной строителем екатерининских дворцов, где «брызжут хладные фонтаны» и «разостлан роскоши ковер»…
Сколько часов работали половые, носясь по залам, с кухни и на кухню, иногда находящуюся внизу, а зал —
в третьем этаже, и учесть нельзя.
В некоторых трактирах работали чуть не по шестнадцати часов
в сутки. Особенно трудна была служба
в «простонародных» трактирах, где подавался чай — пять копеек
пара, то есть чай и два куска сахару на одного, да и то заказчики экономили.
Рестораном еще назывался трактир «Молдавия»
в Грузинах, где днем и вечером была обыкновенная публика, пившая водку, а с пяти часов утра к грязному крыльцу деревянного голубовато-серого дома подъезжали лихачи-одиночки,
пары и линейки с цыганами.
Мигом отодвигается
в угол чайный стол, пожилые маменьки и тетеньки усаживаются вдоль стен, выстраиваются шесть
пар посредине чисто вымытого крашеного пола, танцующие запевают...
В прежние времена неслись мимо этих ворот дорогие запряжки прожигателей жизни на скачки и на бега — днем, а по ночам —
в загородные рестораны — гуляки на «ечкинских» и «ухарских» тройках, гремящих бубенцами и шуркунцами «голубчиках» на
паре с отлетом или на «безживотных» сайках лихачей, одетых
в безобразные по толщине воланы дорогого сукна, с шелковыми поясами,
в угластых бархатных цветных шапках.
Такова была Садовая
в первой половине прошлого века. Я помню ее
в восьмидесятых годах, когда на ней поползла конка после трясучих линеек с крышей от дождя, запряженных
парой «одров».
В линейке сидело десятка полтора пассажиров, спиной друг к другу. При подъеме на гору кучер останавливал лошадей и кричал...
Помню я радость москвичей, когда проложили сначала от Тверской до парка рельсы и пустили по ним конку
в 1880 году, а потом, года через два, — и по Садовой. Тут уж
в гору Самотечную и Сухаревскую уж не кричали: «Вылазь!», а останавливали конку и впрягали к
паре лошадей еще двух лошадей впереди их, одна за другой, с мальчуганами-форейторами.