Неточные совпадения
И вдруг — сначала в одном дворе,
а потом и в соседних ему ответили проснувшиеся петухи. Удивленные несвоевременным пением петухов, сначала испуганно,
а потом зло залились собаки. Ольховцы ожили. Кое-где засветились окна, кое-где во дворах застучали засовы, захлопали двери, послышались удивленные голоса: «
Что за диво! В два часа ночи поют петухи!»
На другой день после приезда в Москву мне пришлось из Лефортова отправиться в Хамовники, в Теплый переулок. Денег в кармане в обрез: два двугривенных да медяки.
А погода такая,
что сапог больше изорвешь. Обледенелые нечищеные тротуары да талый снег на огромных булыгах. Зима еще не устоялась.
Так шли годы, пока не догадались выяснить причину. Оказалось,
что повороты (
а их было два: один — под углом Малого театра,
а другой — на площади, под фонтаном с фигурами скульптора Витали) были забиты отбросами города.
А уж дальше такое хватит,
что барыня под улюлюканье и гоготанье рада сквозь землю провалиться.
А кругом пар вырывается клубами из отворяемых поминутно дверей лавок и трактиров и сливается в общий туман, конечно, более свежий и ясный,
чем внутри трактиров и ночлежных домов, дезинфицируемых только махорочным дымом, слегка уничтожающим запах прелых портянок, человеческих испарений и перегорелой водки.
На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих и становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали все,
что попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их, переодевались вместо сапог в лапти или опорки,
а из костюмов — в «сменку до седьмого колена», сквозь которую тело видно…
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана»,
а «деловые ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут,
что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Ну, каторжник… Ну, вор… нищий… бродяга… Тоже люди, всяк жить хочет.
А то
что? Один я супротив всех их. Нешто их всех переловишь? Одного пымаешь — другие прибегут… Жить надо!
—
А за то,
что я тебе не велел ходить ко мне на Хитров. Где хошь пропадай,
а меня не подводи. Тебя ищут… Второй побег. Я не потерплю!..
—
А ведь это Степка Махалкин! За то и Махалкиным прозвали,
что сигать с крыш мастак. Он?
— Соборным певчим был, семинарист.
А вот до
чего дошел! Тише вы, дьяволы! — крикнул Рудников, и мы начали подниматься по узкой деревянной лестнице на чердак. Внизу гудело «многая лета».
Я объясняю Глебу Ивановичу,
что это «фартовый» гуляет.
А он все просит меня...
—
А как же не принести?
Что я, сбегу,
что ли, с чужими-то деньгами. Нешто я… — уверенно выговорил оборванец.
Мы быстро пересекли площадь. Подколокольный переулок, единственный, где не было полиции, вывел нас на Яузский бульвар.
А железо на крышах домов уже гремело. Это «серьезные элементы» выбирались через чердаки на крышу и пластами укладывались около труб, зная,
что сюда полиция не полезет…
Главную долю, конечно, получает съемщик, потому
что он покупатель краденого,
а нередко и атаман шайки.
На последней неделе Великого поста грудной ребенок «покрикастее» ходил по четвертаку в день,
а трехлеток — по гривеннику. Пятилетки бегали сами и приносили тятькам, мамкам, дяденькам и тетенькам «на пропой души» гривенник,
а то и пятиалтынный.
Чем больше становились дети, тем больше с них требовали родители и тем меньше им подавали прохожие.
— Ванька, ты шутишь,
что ли? Аль забыл?
А?..
Самый благонамеренный элемент Хитровки — это нищие. Многие из них здесь родились и выросли; и если по убожеству своему и никчемности они не сделались ворами и разбойниками,
а так и остались нищими, то теперь уж ни на
что не променяют своего ремесла.
А ночевать в мусорной яме или в подвале ничуть не хуже,
чем у хозяина в холодных сенях на собачьем положении.
— Ты
что, Коська? —
А сама плачет…
Через год она мне показала единственное письмо от Коськи, где он сообщает — письмо писано под его диктовку, —
что пришлось убежать от своих «ширмачей», «потому,
что я их обманул и
что правду им сказать было нельзя… Убежал я в Ярославль, доехал под вагоном,
а оттуда попал летом в Астрахань, где работаю на рыбных промыслах,
а потом обещали меня взять на пароход. Я выучился читать».
—
Что пальцы?
А глаза-то у него какие: один — зеленый,
а другой — карий… И оба смеются…
— К сожалению, нет. Приходил отказываться от комнаты. Третьего дня отвели ему в № 6 по ордеру комнату,
а сегодня отказался. Какой любезный! Вызывают на Дальний Восток, в плавание. Только
что приехал, и вызывают. Моряк он, всю жизнь в море пробыл. В Америке, в Японии, в Индии… Наш, русский, старый революционер 1905 года… Заслуженный. Какие рекомендации! Жаль такого жильца… Мы бы его сейчас в председатели заперли…
После войны 1812 года, как только стали возвращаться в Москву москвичи и начали разыскивать свое разграбленное имущество, генерал-губернатор Растопчин издал приказ, в котором объявил,
что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и
что всякий владелец может их продавать, но только один раз в неделю, в воскресенье, в одном только месте,
а именно на площади против Сухаревской башни».
Уже много лет спустя выяснилось,
что пушка для Смолина была украдена другая, с другого конца кремлевской стены послушными громилами, принесена на Антроповы ямы и возвращена в Кремль,
а первая так и исчезла.
— Прямо плачу,
что не попал,
а угодил к Темному! Вот дело было! Сашку Утюга сегодня на шесть тысяч взяли…
Все Смолин знает — не то,
что где было,
а что и когда будет и где…
Колокол льют! Шушукаются по Сухаревке — и тотчас же по всему рынку,
а потом и по городу разнесутся нелепые россказни и вранье. И мало того,
что чужие повторяют,
а каждый сам старается похлеще соврать, и обязательно действующее лицо, время и место действия точно обозначит.
Новичок и в самом деле поверит,
а настоящий москвич выслушает и виду не подает,
что вранье, не улыбается,
а сам еще чище что-нибудь прибавит. Такой обычай...
Перечислить все,
что было в этих залах, невозможно.
А на дворе, кроме того, большой сарай был завален весь разными редкостями более громоздкими. Тут же вся его библиотека. В отделении первопечатных книг была книга «Учение Фомы Аквинского», напечатанная в 1467 году в Майнце, в типографии Шефера, компаньона изобретателя книгопечатания Гутенберга.
Об этом ларце в воскресенье заговорили молчаливые раритетчики на Сухаревке. Предлагавший двести рублей на другой день подсылал своего подручного купить его за три тысячи рублей. Но наследники не уступили.
А Сухаревка, обиженная,
что в этом музее даром ничего не укупишь, начала «колокола лить».
Помню еще,
что сын владельца музея В. М. Зайцевский, актер и рассказчик, имевший в свое время успех на сцене, кажется, существовал только актерским некрупным заработком, умер в начале этого столетия. Его знали под другой, сценической фамилией,
а друзья, которым он в случае нужды помогал щедрой рукой, звали его просто — Вася Днепров.
Положим, это еще Кречинский делал. Но Сухаревка выше Кречинского. Часы или булавку долго ли подменить!
А вот подменить дюжину штанов — это может только Сухаревка. Делалось это так: ходят малые по толкучке, на плечах у них перекинуты связки штанов, совершенно новеньких, только
что сшитых, аккуратно сложенных.
— По четыре…
А вот
что, хошь ежели, бери всю дюжину за три красных…
По утрам, когда нет клиентов, мальчишки обучались этому ремеслу на отставных солдатах, которых брили даром. Изрежет неумелый мальчуган несчастного,
а тот сидит и терпит, потому
что в билете у него написано: «бороду брить, волосы стричь, по миру не ходить». Через неделю опять солдат просит побрить!
— Теперь не надо. Опосля понадобится. Лишнее знание не повредит. Окромя пользы, от этого ничего. Может,
что знакомым понадобится, вот и знаете, где купить,
а каков товар — своими глазами убедились.
— Это
что, толпа — баранье стадо. Куда козел, туда и она. Куда хочешь повернешь.
А вот на Сухаревке попробуй! Мужику в одиночку втолкуй, какому-нибудь коблу лесному,
а еще труднее — кулугуру степному, да заставь его в лавку зайти, да уговори его ненужное купить. Это, брат, не с толпой под Девичьим,
а в сто раз потруднее!
А у меня за тридцать лет на Сухаревке никто мимо лавки не прошел.
А ты — толпа. Толпу… зимой купаться уговорю!
А дома его встретила прислуга и сообщила,
что накануне громилы обокрали его квартиру.
И торговка, вся обвешанная только
что купленным грязным тряпьем, с презрением отталкивает одеяло и подушку,
а сама так и зарится на них, предлагая пятую часть назначенной цены.
— Должно быть, краденый, — замечает старик барышник, напрасно предлагавший купчихе три рубля за самовар, стоящий пятнадцать,
а другой маклак ехидно добавлял, видя,
что бедняга обомлела от ужаса...
Купцы под розгами клялись,
что никогда таким товаром торговать не будут,
а кимряки после жестокой порки дали зарок,
что не только они сами,
а своим детям, внукам и правнукам закажут под страхом отцовского проклятия ставить бумажные подошвы.
Отдел благоустройства МКХ в 1926 году привел Китайгородскую стену — этот памятник старой Москвы — в тот вид, в каком она была пятьсот лет назад, служа защитой от набегов врага,
а не тем,
что застали позднейшие поколения.
А случилось так,
что именно эта самая маленькая, не замеченная вовремя дырка оказалась причиной многих моих приключений.
В тот день, когда произошла история с дыркой, он подошел ко мне на ипподроме за советом: записывать ли ему свою лошадь на следующий приз, имеет ли она шансы? На подъезде, после окончания бегов, мы случайно еще раз встретились, и он предложил по случаю дождя довезти меня в своем экипаже до дому. Я отказывался, говоря,
что еду на Самотеку,
а это ему не по пути, но он уговорил меня и, отпустив кучера, лихо домчал в своем шарабане до Самотеки, где я зашел к моему старому другу художнику Павлику Яковлеву.
Тогда содержательницы притонов считались самыми благонамеренными в политическом отношении и пользовались особым попустительством полиции, щедро ими оплачиваемой,
а охранное отделение не считало их «опасными для государственного строя» и даже покровительствовало им вплоть до того,
что содержатели притонов и «мельниц» попадали в охрану при царских проездах.
Я шагал в полной тишине среди туманных призраков и вдруг почувствовал какую-то странную боль в левой ноге около щиколотки; боль эта стала в конце концов настолько сильной,
что заставила меня остановиться. Я оглядывался, куда бы присесть, чтоб переобуться, но скамейки нигде не было видно,
а нога болела нестерпимо.
Я знал,
что эта сторона бульвара принадлежит первому участку Сретенской части,
а противоположная с Безымянкой, откуда тащили тело, — второму.
А доказать,
что перетащили, нельзя.
Молодой, красивый немец… Попал в притон в нетрезвом виде, заставили его пиво пить вместе с девками. Помнит только,
что все пили из стаканов,
а ему поднесли в граненой кружке с металлической крышкой,
а на крышке птица, — ее только он и запомнил…