Неточные совпадения
Каково же было удивление, когда на другой
день утром жена, вынимая газеты из ящика у двери, нашла в нем часы с цепочкой, завернутые в бумагу! При часах грамотно написанная записка: «Стырено по ошибке, не знали, что ваши, получите с извинением». А сверху написано: «В.А. Гиляровскому».
Тем и кончилось. Может быть, я
и встречался где-нибудь с автором этого
дела и письма, но никто не намекнул о происшедшем.
Помню такой случай: из конторы богатой фирмы Бордевиль украли двадцатипудовый несгораемый шкаф с большими деньгами. Кража, выходящая из ряда обыкновенных: взломали двери
и увезли шкаф из Столешникова переулка — самого людного места — в августе месяце среди белого
дня. Полицию поставили на ноги, сыскнушка разослала агентов повсюду,
дело вел знаменитый в
то время следователь по особо важным
делам Кейзер, который впоследствии вел расследование событий Ходынки, где нам пришлось опять с ним встретиться.
Я привожу здесь маленький кусочек из этой поездки, но самое описание холерных ужасов интересно было в
то время для газетной статьи, а теперь интереснее припомнить кое-что из подробностей
тех дней, припомнить
то, что уж более никогда не повторится, —
и людей таких нет,
и быт совсем другой стал.
До сего времени не знаю, был ли это со мной приступ холеры (заразиться можно было сто раз) или что другое, но этим
дело не кончилось, а вышло нечто смешное
и громкое, что заставило упомянуть мою фамилию во многих концах мира, по крайней мере в
тех, где получалась английская газета, выходившая в миллионах экземпляров.
Отпустив калмыка, я напился чаю
и первым
делом пошел в редакцию газеты «Донская речь», собрать кое-какие данные о холере. Газета подцензурная,
и никаких сведений о холере, кроме кратких, казенных, в ней не было. Чтобы получить подробные официальные сведения о ходе холеры во всей области, мне посоветовали обратиться в канцелярию наказного атамана. Между прочим, шутя я рассказал в редакции о
том, как меня калмык от холеры вылечил.
Я отправился в канцелярию,
и только вышел, встречаю знакомого генерала А.Д. Мартынова, начальника штаба, в
те дни замещавшего наказного атамана, бывшего в отпуску. Я ему сказал, что иду в канцелярию за справками.
Я не любил работать в редакции — уж очень чинно
и холодно среди застегнутых черных сюртуков, всех этих прекрасных людей, больших людей, но скучных.
То ли
дело в типографии! Наборщики — это моя любовь. Влетаешь с известием,
и сразу все смотрят: что-нибудь новое привез! Первым
делом открываю табакерку. Рады оторваться от скучной ловли букашек. Два-три любителя — потом я их развел много — подойдут, понюхают табаку
и чихают. Смех, веселье!
И метранпаж рад — после минутного веселого отдыха лучше работают.
Н.П. Гиляров-Платонов был человеком именно не от мира сего. Он спал
днем, работал ночью, редко кого принимал у себя, кроме ближайших сотрудников, да
и с
теми мало разговаривал.
И на другой
день появляется в «Советах
и ответах» следующее: «Повару Оливье на Трубу. Рябчики-то ваши куда как плохи, нельзя ли подавать посвежей. Узнает о
том санитарная комиссия — протокол составит».
Через два
дня прихожу утром к Н.
И. Пастухову, а
тот в волнении.
На другой
день мы были в Законорье, у вдовы Чуркина Арины Ефимовны, которая жила с дочкой-подростком в своем доме близ трактира. В трактире уже все знали о
том, что Костя осрамился,
и все радовались. Вскоре его убили крестьяне в Болоте, близ деревни Беливы. Уж очень он грабил своих, главным образом сборщиков на погорелое, когда они возвращаются из поездок с узлами
и деньгами.
— Ну что ж! Это твое
дело! На
то ты
и нанят…
Характерный эпизод этого оригинального привета
и его не менее оригинального перевода быстро облетел весь стол
и в
тот же
день сделался достоянием всего съехавшегося общества.
Надо заметить, что это было в начале японской войны
и как раз в
тот день, когда было напечатано сообщение об успехах наших войск, взявших Путиловскую сопку.
Статьи для цензуры посылались в пятницу, а хроника
и отчеты — в субботу, после четырех часов
дня,
то есть когда верстался номер. Бывали случаи, что уже наступал вечер, а цензурных гранок не приносили. Приходилось иногда ехать самому к цензору на квартиру выручать материал.
Иногда
дело передавалось в суд
и кончалось рублевым штрафом, но до суда я старался никогда не доводить, чтобы не обозлить цензуру, которая все-таки имела возможность всегда зарезать издание
тем или другим путем.
В 1859 году он был сослан на Кавказ рядовым, но потом возвращен за отличия в
делах с горцами. Выслан он был за стихи, которые прочел на какой-то студенческой тайной вечеринке, а потом принес их в «Развлечение»; редактор, не посмотрев, сдал их в набор
и в гранках послал к цензору. Последний переслал их в цензурный комитет, а
тот к жандармскому генералу,
и в результате перед последним предстал редактор «Развлечения» Ф.Б. Миллер. Потребовали
и автора к жандарму. На столе лежала гранка со следующими стихами...
Дело у Н.Н. Соедова пошло недурно. Появились хорошие сотрудники, привлеченные хлебосольством хозяина. На квартире у него стали устраиваться еженедельно деловые вечеринки, начинавшиеся обсуждением
тем и заканчивавшиеся веселым ужином.
В продолжение трех лет два раза в год он ездил в Петербург в главное управление по
делам печати, уставляя свои убедительные глаза на управляющего, всучивал ему прошение с просьбой добавки в программу
то театрального отдела,
то справочного,
то беседы с читателями,
и так исподволь довел «Русский справочный листок» до ежедневной газеты с довольно широкой программой
и наконец в заключение всего явился опять к главному управляющему по
делам печати, уставил на него невинные убедительные глаза
и сказал...
На другой
день в
те же часы приходит М.М. Бойович в редакцию
и застает Леонида Андреева за чтением только что полученной книжки «Русского богатства», в которой Н.К. Михайловский расхвалил Андреева.
Я жил в Гиляевке только летом, да
и то часто уезжал по редакционным
делам. Во время моих приездов мы нередко вместе обедали
и ужинали
то у В.М. Лаврова,
то у В.А. Гольцева,
то у меня.
Раз в месяц, ко
дню выхода книжки, В.М. Лавров уезжал в Москву, где обычно бывали обеды «Русской мысли», продолжение
тех дружеских обедов, которые он задавал сотрудникам в московский период своей жизни у себя на квартире. Впоследствии эти обеды перенеслись в «Эрмитаж»
и были более официальны
и замкнуты.
«Припоминается мне такой случай:
И.С. Тургенев любил разбираться в почерках, отгадывая по их разнообразию не столько состояние в данный момент духа писавшего, сколько вообще личный характер
и душевные свойства его. В
тот день он получил из-за границы какую-то немецкую книгу с приложением автографов Гете
и Шиллера.
На высоте, на снеговой вершине,
Я вырезал стальным клинком сонет.
Проходят
дни. Быть может,
и доныне
Снега хранят мой одинокий след.
На высоте, где небеса так сини,
Где радостно сияет зимний свет,
Глядело только солнце, как стилет
Чертил мой стих на изумрудной льдине.
И весело мне думать, что поэт
Меня поймет. Пусть никогда в долине
Его толпы не радует привет!
На высоте, где небеса так сини,
Я вырезал в полдневный час сонет
Лишь для
того, кто на вершине…
Все наши цели
и мудрствования,
и так называемые
дела, тщеславные стремления, карьера
и т.д. — все это, если взять в расчет не вечность, но только нашу коротенькую жизнь, — все это не стоит, в сущности,
того, чтобы колотиться, биться, огорчаться или радоваться, как это делаем мы!
Последние строчки особенно понятны, — постоянный сотрудник
и редактор «Русской мысли» М.Н. Ремезов занимал, кроме
того, важный пост иностранного цензора, был в больших чинах
и пользовался влиянием в управлении по
делам печати,
и часто, когда уж очень высоко ставил парус В.А. Гольцев, бурный вал со стороны цензуры налетал на ладью «Русской мысли»,
и М.Н. Ремезов умело «отливал воду»,
и ладья благополучно миновала бури цензуры
и продолжала плыть дальше, несмотря на
то, что, по словам М.Н. Ремезова...
В назначенный
день, одетый обязательно в смокинг, являлся к обеду
и после первой тарелки жирного борща просил вторую, а
то и третью тарелку, уничтожая при этом гору ватрушек.
Сам он тоже выпускал какой-то «Листок объявлений», выходивший раза 3—4 в год. Желание иметь свою газету в нем кипело. Пробовал просить разрешение на издание, но столь прославленному скандалисту получить его не удавалось. Узнав, что
дела Погодиных плохи, В.Н. Бестужев вошел в газету с
тем, что имена издателя
и редактора остаются, а фактически газета будет принадлежать ему.
В один из обычных мало веселых редакционных
дней бегал по редакции, красный от волнения
и вина, В.Н. Бестужев
и наконец, выгнав всех сотрудников, остался вдвоем с Нотгафтом. Результатом беседы было
то, что в газете появился, на первой
и второй страницах, большой фельетон: «Пиковая дама». Повесть. «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность». «Новейшая гадательная книга…»
Мало
того, чуть ли не целый
день в типографии печатался этот номер,
и его раскупали газетчики.
На другой
день пристав, театрал
и приятель В.П. Далматова, которому
тот рассказал о вчерашнем, сказал, что это был драгунский юнкер Владимир Бестужев, который, вернувшись с войны, пропивает свое имение,
и что сегодня его губернатор уже выслал из Пензы за целый ряд буйств
и безобразий.
Я всегда вспоминал эти слова не вовремя. Надо было бы их вспомнить
и на другой
день, на каком-то торжественном обеде, где я проговорил
то, что было не по месту
и не по времени, да еще пустил какой-то экспромт про очень высокопоставленную особу.
Этот самый Альберт, ничего общего не имевший до
того с печатным
делом и мало кому ведомый, выбросил на газету целый капитал.
Шли
дни. Разговор — по всей Москве, а в московских газетах ни строчки об этом ужасном факте. Ко мне зашел сотрудник одной газеты, человек весьма обделистый,
и начал напевать о
том, что я напрасно обидел фирму, что из провинции торговцы наотрез отказываются брать их чай
и даже присылают его обратно. Он мне открыто предложил взять взятку наличными деньгами
и, кроме
того, принять на несколько тысяч объявлений для газеты.
Я расхохотался им в лицо —
и после раскаялся. Они были правы: меньше риска было бы уехать в
тот день, но тогда не стоило бы ехать — это позор для журналиста убежать от такого события.
Проверять мои слова, конечно, никому не приходило в голову, а о паспорте в
те времена
и в
тех местах вообще никто
и не спрашивал, да он никому
и не был нужен. Судили
и ценили человека по работе, а не по бумагам. Молнией сверкнули в памяти
дни, проведенные мною в зимовнике,
и вся обстановка жизни в нем.