Неточные совпадения
В начале моей литературной работы в Москве прочных старых газет
было только две.
Это «Московские ведомости» — казенный правительственный орган, и либеральные «Русские ведомости».
Это были два полюса.
В.М. Соболевский — «Русские ведомости» —
был популярен только между читателями
этой газеты — профессорами, земцами, молодыми судейскими и либеральными думцами. Но вся Москва его не знала.
«Московские ведомости»
были правительственной газетой, обеспеченной обязательными казенными объявлениями, которые давали огромный доход арендатору их, но расходились они около трех-четырех тысяч, и
это было выгодно издателю, потому что каждый лишний подписчик является убытком: печать и бумага дороже стоили.
Это был цензор Сергей Иванович Соколов, бывший семинарист, личный секретарь М.Н. Каткова.
Это был в Москве первый случай такого выступления конных жандармов.
В газете появились: Н. Щепкин, Н. Киселев, П. Самарин, А. Кошелев, Д. Шумахер, Н. Кетчер, М. Демидов, В. Кашкадамов и С. Гончаров, брат жены Пушкина.
Это были либеральные гласные Городской думы, давшие своим появлением тон газете навсегда. Полемика с Катковым и Леонтьевым закончилась дуэлью между С.Н. Гончаровым и П.М. Леонтьевым в Петровском парке, причем оба вышли из-под выстрелов невредимыми, и в передовой статье «Русских ведомостей»
было об
этом случае напечатано...
В числе участников
этого съезда
были А.И. Чупров, А.С. Постников и В.М.
Если я позволил себе привести
это прошлое газеты, то только для того, чтобы показать, что «Русские ведомости» с самого рождения своего
были идейной газетой, а не случайным коммерческим или рекламным предприятием. Они являлись противовесом казенным правительственным «Московским ведомостям».
Вход в редакцию через подъезд со двора, по шикарной лестнице, в первый раз на меня, не видавшего редакций, кроме ютившихся по переулкам, каковы
были в других московских изданиях, произвел приятное впечатление сразу, а самая редакция — еще больше.
Это была большая, светлая, с высокими окнами комната, с рядом столов, покрытых зеленым сукном, с книжными шкафами, с уложенными в порядке на столах газетами. Тишина полная. Разговор тихий.
Он, чтобы выслужиться перед начальством, поставил себе в обязанность прославлять Долгорукова, для чего просто податливым газетам он приказывал писать, что ему надо
было, а в «Русских ведомостях» состоял даже корреспондентом, стараясь заслужить милость
этого единственного непокорного издания.
Насколько
эти встречи
были торжественны, я лично не видал, но в газетах описания
были удивительные.
В телеграммах в другие газеты
эта строка
была предусмотрительно вычеркнута. «Русские ведомости» и секретное отделение с Хотинским во главе сделались врагами. Хотинский более уже не сотрудничал в газете.
Псевдоним очень остроумный и правдивый, так как в фельетонах участвовало несколько человек, а Лукин собирал весь
этот материал в фельетон, который выходил в Петербурге по субботам. Не знаю, как платил Нотович, но я от Лукина получал 5 копеек за строчку и много зарабатывал, так как чуть не ежедневно давал заметки, которые нельзя
было печатать в Москве, а в «Новостях» они проходили.
В типографии нас звали: Митропольского — «недвижимое имущество „Русских ведомостей“, а меня — „летучий репортер“. Оба
эти прозвания
были придуманы наборщиками, нашими друзьями, так как, приходя поздно ночью, с экстренными новостями, мы писали их не в редакции, а в типографии или корректорской, отрывая каждые десять строк, чтобы не задержать набор.
Я мог бегать неутомимо, а быстро ездил только на пожарном обозе, что
было мне разрешено брандмайором, полковником С.А. Потехиным, карточку которого с надписью берегу до сего времени: «Корреспонденту В.А. Гиляровскому разрешаю ездить на пожарном обозе». Кроме меня,
этим же правом в Москве пользовался еще один человек —
это корреспондент «Московского листка», поступивший после меня, А.А. Брайковский, специальность которого
была только отчеты о пожарах.
Каково же
было удивление, когда на другой день утром жена, вынимая газеты из ящика у двери, нашла в нем часы с цепочкой, завернутые в бумагу! При часах грамотно написанная записка: «Стырено по ошибке, не знали, что ваши, получите с извинением». А сверху написано: «В.А. Гиляровскому». Тем и кончилось. Может
быть, я и встречался где-нибудь с автором
этого дела и письма, но никто не намекнул о происшедшем.
Так никогда и не узнала об
этом сотрудничестве цензура. А узнай она — за одно участие их газета
была бы закрыта, да и редакторы угодили бы в ссылку.
Какое счастье
было для молодого журналиста, кроме ежедневных заметок без подписи, видеть свою подпись, иногда полной фамилией, иногда «В. Г-ский», под фельетонами полосы на две, на три, рядом с корифеями! И какая радость
была, что
эти корифеи обращали внимание на мои напечатанные в газете фельетоны и хорошо отзывались о них, как, например, М.Е. Салтыков-Щедрин о моем первом рассказе «Человек и собака».
Это был первый такой очерк из рабочей жизни в русской печати.
Кроме
этого, по восточному и западному рукавам
были разбросаны на громадных расстояниях между собой несколько тунгусских зимовок, из которых главнейшей считалась находящаяся на самой Лене, до разделения ее на рукава, тунгусская деревня Булом, отстоящая на расстояние 1400 верст от Якутска.
Это спасло смельчаков, хотя встреча
была случайной. На такой дикий север тунгусы никогда не заходили зимой, а на
этот раз встретившийся матросам и спасший их тунгус
был послан старостой селения Булом к устью восточного рукава Лены, где летом забыли пешни, употребляемые для прокола льда во время ловли рыбы.
Последние строки
этого дневника такие: «Наш завтрак состоял из пол-ложки глицерина и куска сапога. Один бог знает, что
будет с нами дальше…», и еще: «…съеден последний кусок сапога…» Жизнь автора кончилась с
этими строками.
В толпе шулеров, очищающих Нижний от грязи во время холеры, старался с метлой в руках бритый, как актер, пожилой франт в котелке и модном пальто.
Это было на площади против ярмарочного театра. Проезжал мимо Баранов и остановился. К нему подошел пристав...
Это был второй случай молниеносной холеры. Третий я видел в глухой степи, среди артели косцов, возвращавшихся с полевых работ на родину. Мы ехали по жаре шагом. Впереди шли семеро косцов. Вдруг один из них упал, и все бросились вперед по дороге бежать. Остался только один, который наклонился над упавшим, что-то делал около него, потом бросился догонять своих. Мы поскакали наперерез бежавшим и поймали последнего.
Я привожу здесь маленький кусочек из
этой поездки, но самое описание холерных ужасов интересно
было в то время для газетной статьи, а теперь интереснее припомнить кое-что из подробностей тех дней, припомнить то, что уж более никогда не повторится, — и людей таких нет, и быт совсем другой стал.
«А вина и наливки пришлю после, с какой-нибудь оказией, а то
эти подлецы на почте не приняли, и пришлось Саньке посылку перекупоривать», —
было в письме от старика.
— Против холеры первое средство — медь на голом теле… Старинное средство, испытанное! [Теперь, когда я уже написал
эти строки, я рассказал
это моему приятелю врачу-гомеопату, и он нисколько не удивился. У нас во время холеры как предохранительное средство носили на шее медные пластинки.
Это еще у Ганнемана
есть.]
— Никак нет, ваше благородие, а впрочем, все может
быть! Только
это ничего — пропотеть, и все пройдет! Напьемся чайку.
— Пропотел — и здоров.
Это «она»
была с вами! Ляг только — застынешь и умрешь!.. Может, кашу сварить?
До сего времени не знаю,
был ли
это со мной приступ холеры (заразиться можно
было сто раз) или что другое, но
этим дело не кончилось, а вышло нечто смешное и громкое, что заставило упомянуть мою фамилию во многих концах мира, по крайней мере в тех, где получалась английская газета, выходившая в миллионах экземпляров.
Дня через три вдруг я вижу в
этой газете заметку «Средство от холеры» — по цензурным условиям ни о Донской области, ни о корреспонденте «Русских ведомостей» не упоминалось, а
было напечатано, что «редактор журнала „Спорт“ В.А. Гиляровский заболел холерой и вылечился калмыцким средством: на лошади сделал десять верст галопа по скаковому кругу — и болезнь как рукой сняло».
Прошло недели две. В редакции «Русских ведомостей» заведующий иностранными газетами А.Е. Крепов преподнес мне экземпляр газеты, в которой
была перепечатана
эта заметка из «Петербургского листка».
Она рассказала, что ее отец, известный на Дону педагог, теперь уже живущий на пенсии, еще
будучи студентом и учителем в станице, много работал по собиранию материала о Стеньке Разине, и если я позволю ей переписать
это стихотворение для ее отца, то доставлю ему нескончаемое удовольствие.
Все возмутились, но сделать ничего нельзя
было. Отозвались тем, что начали ему наперебой давать частные уроки, — и
этим он существовал, пока силы
были. Но пришла старость, метаться по урокам сил нет, семьища — все мал мала меньше… В нужде живет старик в своем домишке в станице Персияновка.
Со студенческой скамьи и в первые годы учительства, холостым еще, я страстно увлекся двумя нашими героями — Разиным и Булавиным, а потом и потерпел за
это увлечение —
был под надзором, и все работы мои пропали.
Это же
было и с его предшественником, другим Тимофеевичем, Ермаком. Ермак — прозвание, его имя
было Ермил. «Атаманом
быть Ермилу Тимофеевичу», —
поют в одной песне. В другой Ермак о себе: «Я шатался, мотался, Ермил, разбивал я, Ермил, бусы-корабли».
Это было в донской его период, а потом, когда он на Волге и в Сибири прославился, — из Ермила стал Ермаком. На Дону и на низовьях Волги
это было особенно в моде.
У Л.Н. Толстого в «Казаках»
есть Ерошка. На самом деле
это был удалец, герой, старый казак Епифан Сехин, но его из почтения звали дядя Епишка.
Многие незнающие редакторы исправляют Стеньку на Степана.
Это большая и обидная ошибка: Стенька Разин —
это почетно. Стенька Разин
был один, а Степанов много…
«Пока я жив, и вообще пока существует цензура, —
этого не
будет. Пока…»
— То
есть как
это? — кто-то робко спрашивает.
Около двухсот русских и иностранных корреспондентов прибыло к
этим дням в Москву, но я
был единственный из всех проведший всю ночь в самом пекле катастрофы, среди многотысячной толпы, задыхавшейся и умиравшей на Ходынском поле.
Это было именно то самое место, где я сидел с извозчиком Тихоном и откуда ушел только потому, что вспомнил табакерку.
Я рвал траву и
ел,
это утоляло жажду, и я забылся.
Я воскрес, смотрю на сверкающее солнце и сам не верю. Открываю, нюхаю. И всю усталость, весь ужас пережитого как рукой сняло. Я никогда и ничему так не радовался, как
этой табакерке.
Это был подарок моего отца.
Ров,
этот ужасный ров,
эти страшные волчьи ямы полны трупами. Здесь главное место гибели. Многие из людей задохлись, еще стоя в толпе, и упали уже мертвыми под ноги бежавших сзади, другие погибли еще с признаками жизни под ногами сотен людей, погибли раздавленными;
были такие, которых душили в драке, около будочек, из-за узелков и кружек. Лежали передо мной женщины с вырванными косами, со скальпированной головой.
— На беду
это! Не
будет проку в
этом царствовании! — самое яркое, что я слышал от старика наборщика. Никто не ответил на его слова, все испуганно замолчали… и перешли на другой разговор.
Многие и кормились, помещая рекламные заметки или собирая объявления за счет гонорара. Ухитрялась получать от И.И. Смирнова деньги заведовавшая редакцией «Соколиха», Александра Ивановна Соколова, которой
было «все все равно» и которая даже не обиделась, когда во время ее отпуска фельетонист Добронравов в романе «Важная барыня» вывел ее в неказистом виде. Добронравов в романе вставлял рекламы фирм и получал с них за
это взятки.
Кормились объявлениями два мелких репортерчика Козин и Ломоносов. Оба
были уже весьма пожилые. Козин служил писцом когда-то в участке и благодаря знакомству с полицией добывал сведения для газеты.
Это был маленький, чистенький старичок, живой и быстрый, и всегда с ним неразлучно ходила всюду серенькая собачка-крысоловка, обученная им разным премудростям. И ее и Козина любили все. Придет в редакцию — и всем весело. Сядет. Молчит. Собачка сидит, свернувшись клубочком, у его ноги. Кто-нибудь подходит.
Ломоносов
был не Ломоносов, а Свистунов, бывший конторщик, горький пьяница. Что он Свистунов, почти никто не знал: Ломоносов да Ломоносов. А
это прозвище он получил за то, что у него в драке когда-то
был переломлен нос и торчал кончик его как-то вправо. Он давал торговые сведения и, как говорили, собирал милостыню по церквам на паперти.
Тревожно провели нищие
эту ночь в ожидании подаяния, в ожидании горсти серебра на каждого. Еще затемно толпы их хлынули на Рождественский бульвар, но решетчатые железные ворота
были заперты. Стучались, просили, дрожали на морозе, стоя полубосыми ногами на льду тротуара и на снегу мостовой. А народ с каждой минутой прибывал.