Неточные совпадения
Повар отвечал: «Слушаю, ваше превосходительство», но на лице его было написано: «Ведь я же тебя надуваю при
всякой покупке, а уж тебе меня
не провести; дурака нашел!» Вечером камердинер давал пир, от которого вся дворня двое суток пахла водкой, и, точно, он расходов
не пожалел.
У кого есть в Москве двоюродная сестра, оседлая и довольно богатая, тот может жениться почти на
всякой невесте, если он имеет чин и деньги, а она
не имеет еще жениха.
Правда, купцы и духовные остались верными Круциферскому, но купцы никогда
не бывали больны, всегда, слава богу, здоровы, а когда и случалось прихворнуть, то по собственному усмотрению терлись и мазались в бане
всякой дрянью — скапидаром, дегтем, муравьиным спиртом — и всегда выздоравливали — или умирали через несколько дней.
В обоих случаях Круциферскому
не приходилось ничего делать, а смерть падала на его счет, и молодой доктор
всякий раз говорил дамам: «Странная вещь, ведь Яков Иванович очень хорошо знает свое дело, а как
не догадался употребить t-rae opii Sydenhamii капель X, solutum in aqua distil lata [Сиденгэмовой настойки опия капель 10, разведенных в дистиллированной воде (лат.).] да
не поставил под ложечку сорок пять пиявок; ведь человек-то бы был жив».
Окончив куренье, Алексей Абрамович обращался к управителю, брал у него из рук рапортичку и начинал его ругать
не на живот, а на смерть, присовокупляя
всякий раз, что «кончено, что он его знает, что он умеет учить мошенников и для примера справедливости отдаст его сына в солдаты, а его заставит ходить за птицами!» Была ли это мера нравственной гигиены вроде ежедневных обливаний холодной водой, мера, посредством которой он поддерживал страх и повиновение своих вассалов, или просто патриархальная привычка — в обоих случаях постоянство заслуживало похвалы.
Воровство самое наглое совершалось почти перед глазами, и он большей частию
не замечал, а когда замечал, то так неловко принимался за дело, что
всякий раз оставался в дураках.
Ни генерал, ни его супруга
не понимали странного положения Любоньки у них в доме и усугубляли тягость его без
всякой нужды, касаясь до нежнейших фибр ее сердца.
Когда ей миновало шестнадцать лет, Негров смотрел на
всякого неженатого человека как на годного жениха для нее; заседатель ли приезжал с бумагой из города, доходил ли слух о каком-нибудь мелкопоместном соседе, Алексей Абрамович говорил при бедной Любоньке: «Хорошо, кабы посватался заседатель за Любу, право, хорошо: и мне бы с руки, да и ей чем
не партия?
Глафире Львовне было жаль Любоньку, но взять ее под защиту, показать свое неудовольствие — ей и в голову
не приходило; она ограничивалась обыкновенно тем, что давала Любоньке двойную порцию варенья, и потом, проводив с чрезвычайной лаской старуху и тысячу раз повторив, чтоб chère tante [милая тетя (фр.).] их
не забывала, она говорила француженке, что она ее терпеть
не может и что
всякий раз после ее посещения чувствует нервное расстройство и живую боль в левом виске, готовую перейти в затылок.
А тут, лишь только увидят мое белое платье, бегут ко мне крестьянские мальчики, приносят мне землянику, рассказывают
всякий вздор; и я слушаю их, и мне
не скучно.
Странное положение Любоньки в доме Негрова вы знаете; она, от природы одаренная энергией и силой, была оскорбляема со всех сторон двусмысленным отношением ко всей семье, положением своей матери, отсутствием
всякой деликатности в отце, считавшем, что вина ее рождения падает
не на него, а на нее, наконец, всей дворней, которая, с свойственным лакеям аристократическим направлением, с иронией смотрела на Дуню.
Круциферский вышел. Глафира Львовна с величайшим пренебрежением отзывалась о нем и заключила свою речь тем, что такое холодное существо, как Любонька, пойдет за
всякого, но счастия
не может доставить никому.
Вдруг послышались чьи-то тяжелые шаги по корабельной лестнице, которая вела к нему в комнату. Круциферский вздрогнул и с каким-то полустрахом ждал появления лица, поддерживаемого такими тяжелыми шагами. Дверь отворилась, и вошел наш старый знакомый доктор Крупов; появление его весьма удивило кандидата. Он
всякую неделю ездил раз, а иногда и два к Негрову, но в комнату Круциферского никогда
не ходил. Его посещение предвещало что-то особенное.
Вот с таким-то пульсом человек и решается на
всякие глупости: бейся пульс ровно, тук, тук, тук, никогда бы вы
не дошли до этого.
— А я-с как беспокоился на ваш счет, ей-богу! К губернатору поздравить с праздником приехал, — вас, Антон Антонович, нет; вчера
не изволили на висте быть; в собор — ваших саней нет; думаю, —
не ровён час, ведь могли и занемочь;
всякий может занемочь… от слова ничего
не сделается. Что с вами? Ей-богу, я так встревожился!
— Кто хочет читать, — возразил, воздержно улыбаясь, председатель, — тот
не будет
всякий вечер сидеть за картами.
Софи подождала еще неделю, пересчитала свои деньги, — у ней было тридцать пять рублей и никаких надежд; квартира, которую она наняла, была ей
не по карману, и она, долго искав, переехала наконец в пятый, если
не шестой, этаж огромного дома в конце Гороховой, набитого
всякой сволочью.
Матери что-то
не хотелось; она в эти годы более сдружилась с кротким счастием, нежели во всю жизнь; ей было так хорошо в этой безмятежной, созвучной жизни, что она боялась
всякой перемены: она так привыкла и так любила ждать на своем заветном балконе Володю с дальних прогулок; она так наслаждалась им, когда он, отирая пот с своего лица, раскрасневшийся и веселый, бросался к ней на шею; она с такой гордостью, с таким наслаждением смотрела на него, что готова была заплакать.
Нет, брат, дельного малого сразу узнаешь; я сначала сам было подумал: «Кажется,
не глуп; может, будет путь; ну,
не привык к службе, обойдется, привыкнет», — а теперь три месяца
всякий день ходит и со
всякой дрянью носится, горячится, точно отца родного, прости господи, режут, а он спасает, — ну, куда уйдешь с этим?
Покричит, покричит, да так на всю жизнь чиновником без
всяких поручений и останется, а сдуру над нами будет подсмеивать: это-де канцелярские чернорабочие; а чернорабочие-то все и делают; в гражданскую палату просьбу по своему делу надо подать —
не умеет, давай чернорабочего…
Ну, сколько раз приходилось тебе писать, и
всякий раз для тебя всю черновую составь; все оттого, что
не служба на уме, а в сюртучке по Адмиралтейскому бульвару шляться за мамзелями, —
не раз видал…
Не только именины, а
всякая годовщина сильно потрясает душу.
— «Третье марта, да, третье марта», — отвечает другой, и его дума уж за восемь лет; он вспоминает первое свидание после разлуки, он вспоминает все подробности и с каким-то торжественным чувством прибавляет: «Ровно восемь лет!» И он боится осквернить этот день, и он чувствует, что это праздник, и ему
не приходит на мысль, что тринадцатого марта будет ровно восемь лет и десять дней и что
всякий день своего рода годовщина.
С раннего утра передняя была полна аристократами Белого Поля; староста стоял впереди в синем кафтане и держал на огромном блюде страшной величины кулич, за которым он посылал десятского в уездный город; кулич этот издавал запах конопляного масла, готовый остановить
всякое дерзновенное покушение на целость его; около него, по бортику блюда, лежали апельсины и куриные яйца; между красивыми и величавыми головами наших бородачей один только земский отличался костюмом и видом: он
не только был обрит, но и порезан в нескольких местах, оттого что рука его (
не знаю, от многого ли письма или оттого, что он никогда
не встречал прелестное сельское утро
не выпивши, на мирской счет, в питейном доме кружечки сивухи) имела престранное обыкновение трястись, что ему значительно мешало отчетливо нюхать табак и бриться; на нем был длинный синий сюртук и плисовые панталоны в сапоги, то есть он напоминал собою известного зверя в Австралии, орниторинха, в котором преотвратительно соединены зверь, птица и амфибий.
Вот причина, по которой Бельтов, гонимый тоскою по деятельности, во-первых, принял прекрасное и достохвальное намерение служить по выборам и, во-вторых,
не только удивился, увидев людей, которых он должен был знать со дня рождения или о которых ему следовало бы справиться, вступая с ними в такие близкие сношения, — но был до того ошеломлен их языком, их манерами, их образом мыслей, что готов был без
всяких усилий, без боя отказаться от предложения, занимавшего его несколько месяцев.
«Без
всяких ощущений», — как будто только на свете и ощущений, что идолопоклонство мужа к жене, жены к мужу, да ревнивое желание так поглотить друг друга для самих себя, чтоб ближнему ничего
не досталось, плакать только о своем горе, радоваться своему счастью.
— Я уверен, что он был бы очень рад вас видеть; в этой глуши встретить образованного человека —
всякому клад; а Бельтов вовсе
не умеет быть один, сколько я заметил. Ему надобно говорить, ему хочется обмена, и он болен от одиночества.
Крупов
всякий раз спорил с Круциферским,
всякий раз сердился и говорил, что он все более и более расходится с ним, — что
не мешало нисколько тому, что они сближались ежедневно теснее и теснее.
Книжка, как ближайшая причина, была отнята; потом пошли родительские поучения, вовеки нескончаемые; Марье Степановне показалось, что Вава ей повинуется
не совсем с радостью, что она даже хмурит брови и иногда смеет отвечать; против таких вещей, согласитесь сами, надобно было взять решительные меры; Марья Степановна скрыла до поры до времени свою теплую любовь к дочери и начала ее гнать и теснить на
всяком шагу.
Она ее заставляла нехотя есть и
всякий день упрекала, что она
не толстеет.
Почтенная глава этого патриархального фаланстера допивала четвертую чашку чаю у Марьи Степановны; она успела уже повторить в сотый раз, как за нее сватался грузинский князь, умерший генерал-аншефом, как она в 1809 году ездила в Питер к родным, как
всякий день у ее родных собирался весь генералитет и как она единственно потому
не осталась там жить, что невская вода ей
не по вкусу и
не по желудку.
— Странный вопрос! Ну, да как для чего, я
не знаю, для чего; ну, жить, все же лучше жить, нежели умереть;
всякое животное имеет любовь к жизни.
Провинциальная жизнь вообще гибельна для тех, которые хотят сохранить
не одно недвижимое имение, и для тех, которые
не хотят делать неудободвижимым свое тело; при совершенном отсутствии
всякого теоретического интереса кто
не заснет если
не сладким, то долгим сном в этой обители душевной дремоты?..
Человеку необходимы внешние раздражения; ему нужна газета, которая бы
всякий день приводила его в соприкосновение со всем миром, ему нужен журнал, который бы передавал каждое движение современной мысли, ему нужна беседа, нужен театр, — разумеется, от всего этого можно отвыкнуть, покажется, будто все это и
не нужно, потом сделается в самом деле совершенно
не нужно, то есть в то время, как сам этот человек уже сделался совершенно
не нужен.
Круциферский далеко
не принадлежал к тем сильным и настойчивым людям, которые создают около себя то, чего нет; отсутствие
всякого человеческого интереса около него действовало на него более отрицательно, нежели положительно, между прочим, потому, что это было в лучшую эпоху его жизни, то есть тотчас после брака.
Сильной натуре,
не занятой ничем особенно, почти невозможно оборониться от влияния энергической женщины; надобно быть или очень ограниченным, или очень ячным, или совершенно бесхарактерным, чтоб тупо отстоять свою независимость перед нравственной властью, являющейся в прекрасном образе юной женщины, — правда, что, пылкий от природы, увлекающийся от непривычки к самообузданию, Бельтов давал легкий приз над собою
всякой кокетке,
всякому хорошенькому лицу.
— Конечно, странно, — заметил Дмитрий Яковлевич, — просто непонятно, зачем людям даются такие силы и стремления, которых некуда употребить.
Всякий зверь ловко приспособлен природой к известной форме жизни. А человек…
не ошибка ли тут какая-нибудь? Просто сердцу и уму противно согласиться в возможности того, чтоб прекрасные силы и стремления давались людям для того, чтоб они разъедали их собственную грудь. На что же это?
Сад был разбит по горе; на самом высоком месте стояли две лавочки, обыкновенно иллюстрированные довольно отчетливыми политипажами неизвестной работы; частный пристав, сколько ни старался,
не мог никак поймать виновников и самоотверженно посылал перед
всяким праздником пожарного солдата (как привычного к разрушениям) уничтожать художественные произведения, периодически высыпавшие на скамейке.
Но эти минуты очень редки; по большей части мы
не умеем ни оценить их в настоящем, ни дорожить ими, даже пропускаем их чаще всего сквозь пальцы, убиваем
всякой дрянью, и они проходят мимо человека, оставляя после себя болезненное щемление сердца и тупое воспоминание чего-то такого, что могло бы быть хорошо, но
не было.
— Я
не только такими мгновениями, я дорожу каждым наслаждением; но ведь это легко сказать:
не теряйте такие мгновения; одна фальшивая нота — и оркестр погиб. Как отдаться вполне, когда тут же рядом видишь
всякие привидения… грозящие пальцем, ругающиеся…
Я искренно люблю Дмитрия; но иногда душа требует чего-то другого, чего я
не нахожу в нем, — он так кроток, так нежен, что я готова раскрыть ему
всякую мечту,
всякую детскую мысль, пробегающую по душе; он все оценит, он
не улыбнется с насмешкой,
не оскорбит холодным словом или ученым замечанием, но это
не все: бывают совсем иные требования, душа ищет силы, отвагу мысли; отчего у Дмитрия нет этой потребности добиваться до истины, мучиться мыслию?