Неточные совпадения
«Нет в
мире человека, — говорит один великий мыслитель, — который бы думал, что можно, не учась башмачному мастерству, шить башмаки, хотя у каждого
есть нога — мера башмаку.
Внутри Германии
была другая Германия —
мир ученых и художников, — они не имели никакого истинного отношения между собою.
Пока классицизм и романтизм воевали, один, обращая
мир в античную форму, другой — в рыцарство, возрастало более и более нечто сильное, могучее; оно прошло между ними, и они не узнали властителя по царственному виду его; оно оперлось одним локтем на классиков, другим на романтиков и стало выше их — как «власть имущее»; признало тех и других и отреклось от них обоих: это
была внутренняя мысль, живая Психея современного нам
мира.
Греко-римский
мир был, по превосходству, реалистический; он любил и уважал природу, он жил с нею заодно, он считал высшим благом существовать; космос
был для него истина, за пределами которой он ничего не видал, и космос ему довлел именно потому, что требования
были ограниченны.
Жизнь людей в цветущую эпоху древнего
мира была беспечно ясна, как жизнь природы.
Трепетали не за свое «я», а за «я» Афин, Спарты, Рима: таково
было широкое, вольное воззрение греко-римского
мира, человечески прекрасное в своих границах.
Древний
мир поставил внешнее на одну доску с внутренним — так оно и
есть в природе, но не так в истине — дух господствует над формой.
Апотеоза Неронов, Клавдиев и деспотизм их —
были ироническим отрицанием одного из главнейших начал эллинского
мира в нем самом.
Новый
мир требовал иной плоти; ему нужна
была форма более светлая, не только стремящаяся, но и наслаждающаяся, не только подавляющая величием, но и успокаивающая гармонией.
Романтизм и классицизм должны
были найти гроб свой в новом
мире, и не один гроб — в нем они должны
были найти свое бессмертие.
И разве для Шиллера
было что-нибудь чуждое в классическом
мире, — для него, переводившего Расина, Софокла, Виргилия?
Слово это
было отнесено исключительно к филологии, как будто тут участвовала ирония, как будто они понимали, что древний
мир человечественнее их.
Главный, отличительный признак их —
быть валом отделену от жизни; это отшельники средних веков, имеющие свой
мир, свои интересы, свои обычаи.
Мир фактический служит, без сомнения, основой науки; наука, опертая не на природе, не на фактах,
есть именно туманная наука дилетантов.
В противоположность этим скупцам и эгоистам нравственного
мира есть моты и расточители, не ставящие ни во что ни себя, ни свое достояние; радостно бегут они к самоуничтожению во всеобщем и при первом слове бросают и убеждения свои и свою личность, как черное белье.
«Деяние
есть живое единство теории и практики», — сказал слишком за две тысячи лет величайший мыслитель древнего
мира [Аристотель.].
Они не имели иных требований, кроме потребности вéдения, но это
было своевременно; они труженически разработали для человечества путь науки; для них примирение в науке
было наградой; они имели право, по историческому месту своему, удовлетвориться во всеобщем; они
были призваны свидетельствовать
миру о совершившемся самопознании и указать путь к нему: в этом состояло их деяние.
Как всякая личность — произведение своего времени, так философия
есть в мыслях схваченная эпоха; нелепо предположить, что какая-нибудь философия переходила свой современный
мир» [«Philos, des Rechts», Vorrede.
Задача реформационного
мира была понять, но понятием не замыкается воля.
Им казалось, что личность — дурная привычка, от которой пора отстать; они проповедовали примирение со всей темной стороной современной жизни, называя все случайное, ежедневное, отжившее, словом, все, что ни встретится на улице, действительным и, следственно, имеющим право на признание; так поняли они великую мысль, «что все действительное разумно»; они всякий благородный порыв клеймили названием Schönseeligkeit [прекраснодушие (нем.).], не усвоив себе смысла, в котором слово это употреблено их учителем [«
Есть более полный
мир с действительностию, доставляемый познанием ее, нежели отчаянное сознание, что временное дурно или неудовлетворительно, но что с ним следует примириться, потому что оно лучше не может
быть».
Наука
была для германореформационного
мира то, что искусство для эллинского.
Природа не поступает так с своими бессознательными детьми — как мы заметили; тем более в
мире сознания не может
быть степени, которая не имела бы собственного удовлетворения.
Для греческого
мира его призвание
было безусловно; за пределами своего
мира он ничего не видал и не мог видеть, ибо тогда не
было еще будущего.
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это
был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в
мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
И тут настала каторга // Корёжскому крестьянину — // До нитки разорил! // А драл… как сам Шалашников! // Да тот
был прост; накинется // Со всей воинской силою, // Подумаешь: убьет! // А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни взять раздувшийся // В собачьем ухе клещ. // У немца — хватка мертвая: // Пока не пустит по
миру, // Не отойдя сосет!
Средь
мира дольного // Для сердца вольного //
Есть два пути.
— Коли всем
миром велено: // «Бей!» — стало,
есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не до шуток им. // Гнусь-человек! — Не бить его, // Так уж кого и бить? // Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
Оно и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая статья. // Да
быть шутом гороховым, // Признаться, не хотелося. // И так я на веку, // У притолоки стоючи, // Помялся перед барином // Досыта! «Коли
мир // (Сказал я,
миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину // В останные часы, // Молчу и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»