Неточные совпадения
Записки эти не первый опыт. Мне было лет двадцать пять, когда я
начинал писать что-то вроде воспоминаний. Случилось это так: переведенный из Вятки во Владимир — я ужасно скучал. Остановка перед Москвой дразнила меня, оскорбляла; я был в положении
человека, сидящего на последней станции без лошадей!
…А между тем я тогда едва
начинал приходить в себя, оправляться после ряда страшных событий, несчастий, ошибок. История последних годов моей жизни представлялась мне яснее и яснее, и я с ужасом видел, что ни один
человек, кроме меня, не знает ее и что с моей смертью умрет истина.
Когда я
начинал новый труд, я совершенно не помнил о существовании «Записок одного молодого
человека» и как-то случайно попал на них в British Museum'e, [Британском музее (англ.).] перебирая русские журналы.
А. И. Герцена.)] говорит: «Пойдемте ко мне, мой дом каменный, стоит глубоко на дворе, стены капитальные», — пошли мы, и господа и
люди, все вместе, тут не было разбора; выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья
начинают гореть — добрались мы наконец до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь из всех окон.
Разумеется, мой отец не ставил его ни в грош, он был тих, добр, неловок, литератор и бедный
человек, — стало, по всем условиям стоял за цензом; но его судорожную смешливость он очень хорошо заметил. В силу чего он заставлял его смеяться до того, что все остальные
начинали, под его влиянием, тоже как-то неестественно хохотать. Виновник глумления, немного улыбаясь, глядел тогда на нас, как
человек смотрит на возню щенят.
Он не был ни консерватор, ни отсталый
человек, он просто не верил в
людей, то есть верил, что эгоизм — исключительное
начало всех действий, и находил, что его сдерживает только безумие одних и невежество других.
Соколовский предложил откупорить одну бутылку, затем другую; нас было
человек пять, к концу вечера, то есть к
началу утра следующего дня, оказалось, что ни вина больше нет, ни денег у Соколовского.
Таков беспорядок, зверство, своеволие и разврат русского суда и русской полиции, что простой
человек, попавшийся под суд, боится не наказания по суду, а судопроизводства. Он ждет с нетерпением, когда его пошлют в Сибирь — его мученичество оканчивается с
началом наказания. Теперь вспомним, что три четверти
людей, хватаемых полициею по подозрению, судом освобождаются и что они прошли через те же истязания, как и виновные.
«У нас всё так, — говаривал А. А., — кто первый даст острастку,
начнет кричать, тот и одержит верх. Если, говоря с начальником, вы ему позволите поднять голос, вы пропали: услышав себя кричащим, он сделается дикий зверь. Если же при первом грубом слове вы закричали, он непременно испугается и уступит, думая, что вы с характером и что таких
людей не надобно слишком дразнить».
В полку они привыкли к некоторым замашкам откровенности, затвердили разные сентенции о неприкосновенности чести, о благородстве, язвительные насмешки над писарями. Младшие из них читали Марлинского и Загоскина, знают на память
начало «Кавказского пленника», «Войнаровского» и часто повторяют затверженные стихи. Например, иные говорят всякий раз, заставая
человека курящим...
Кстати, говоря о сосланных, — за Нижним
начинают встречаться сосланные поляки, с Казани число их быстро возрастает. В Перми было
человек сорок, в Вятке не меньше; сверх того, в каждом уездном городе было несколько
человек.
Староста, никогда не мечтавший о существовании
людей в мундире, которые бы не брали взяток, до того растерялся, что не заперся, не
начал клясться и божиться, что никогда денег не давал, что если только хотел этого, так чтоб лопнули его глаза и росинка не попала бы в рот.
Сердце обыкновенно растворяется и становится мягким вслед за глубокими рубцами, за обожженными крыльями, за сознанными падениями; вслед за испугом, который обдает
человека холодом, когда он один, без свидетелей
начинает догадываться — какой он слабый и дрянной
человек.
Доктор выходил из себя, бесился, тем больше, что другими средствами не мог взять, находил воззрения Ларисы Дмитриевны женскими капризами, ссылался на Шеллинговы чтения об академическом учении и читал отрывки из Бурдаховой физиологии для доказательства, что в
человеке есть
начало вечное и духовное, а внутри природы спрятан какой-то личный Geist. [дух (нем.).]
Дело было в том, что я тогда только что
начал сближаться с петербургскими литераторами, печатать статьи, а главное, я был переведен из Владимира в Петербург графом Строгановым без всякого участия тайной полиции и, приехавши в Петербург, не пошел являться ни к Дубельту, ни в III Отделение, на что мне намекали добрые
люди.
Только сила карающая должна на том остановиться; если она будет продолжать кару, если она будет поминать старое,
человек возмутится и сам
начнет реабилитировать себя…
И зачем тупая случайность унесла Грановского, этого благородного деятеля, этого глубоко настрадавшегося
человека, в самом
начале какого-то другого времени для России, еще неясного, но все-таки другого; зачем не дала она ему подышать новым воздухом, которым повеяло у нас и который не так крепко пахнет застенком и казармами!
При этом нельзя не заметить, что у Гарибальди нет также ни на йоту плебейской грубости, ни изученного демократизма. Его обращение мягко до женственности. Итальянец и
человек, он на вершине общественного мира представляет не только плебея, верного своему
началу, но итальянца, верного эстетичности своей расы.
Неточные совпадения
Начали выбирать зачинщиков из числа неплательщиков податей и уже набрали
человек с десяток, как новое и совершенно диковинное обстоятельство дало делу совсем другой оборот.
Так, например, однажды он
начал объяснять глуповцам права
человека, но, к счастью, кончил тем, что объяснил права Бурбонов.
— Смотрел я однажды у пруда на лягушек, — говорил он, — и был смущен диаволом. И
начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один
человек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.
Публика
начала даже склоняться в пользу того мнения, что вся эта история есть не что иное, как выдумка праздных
людей, но потом, припомнив лондонских агитаторов [Даже и это предвидел «Летописец»!
Человек приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и
начинает сознавать, что вот это и есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого, проходит через всю его жизнь.