Неточные совпадения
В 1840 Белинский
прочел их, они ему понравились, и он напечатал две тетрадки в «Отечественных записках» (первую и третью), остальная и теперь должна валяться где-нибудь в нашем московском доме, если
не пошла на подтопки.
Очень может быть, что я далеко переценил его, что в этих едва обозначенных очерках схоронено так много только для меня одного; может, я гораздо больше
читаю, чем написано; сказанное будит во мне сны, служит иероглифом, к которому у меня есть ключ. Может, я один слышу, как под этими строками бьются духи… может, но оттого книга эта мне
не меньше дорога. Она долго заменяла мне и людей и утраченное. Пришло время и с нею расстаться.
Остальное время я скитался по большим почернелым комнатам с закрытыми окнами днем, едва освещенными вечером, ничего
не делая или
читая всякую всячину.
Я забыл сказать, что «Вертер» меня занимал почти столько же, как «Свадьба Фигаро»; половины романа я
не понимал и пропускал, торопясь скорее до страшной развязки, тут я плакал как сумасшедший. В 1839 году «Вертер» попался мне случайно под руки, это было во Владимире; я рассказал моей жене, как я мальчиком плакал, и стал ей
читать последние письма… и когда дошел до того же места, слезы полились из глаз, и я должен был остановиться.
— Нынче на это
не обращают внимания, — говорил мне мой отец, — а вот брат Александр — он шесть месяцев сряду всякий вечер
читал с Офреном Le récit de Théramene [рассказ Терамена (фр.).] и все
не мог дойти до того совершенства, которого хотел Офрен.
Я
читал без всякого руководства,
не все понимал, но чувствовал искреннее и глубокое уважение к читаемому.
Все ожидали облегчения в судьбе осужденных, — коронация была на дворе. Даже мой отец, несмотря на свою осторожность и на свой скептицизм, говорил, что смертный приговор
не будет приведен в действие, что все это делается для того, чтоб поразить умы. Но он, как и все другие, плохо знал юного монарха. Николай уехал из Петербурга и,
не въезжая в Москву, остановился в Петровском дворце… Жители Москвы едва верили своим глазам,
читая в «Московских ведомостях» страшную новость 14 июля.
На другой день после приезда кузина ниспровергла весь порядок моих занятий, кроме уроков; самодержавно назначила часы для общего чтения,
не советовала
читать романы, а рекомендовала Сегюрову всеобщую историю и Анахарсисово путешествие.
С стоической точки зрения противодействовала она сильным наклонностям моим курить тайком табак, завертывая его в бумажку (тогда папиросы еще
не существовали); вообще она любила мне
читать морали, — если я их
не исполнял, то мирно выслушивал.
По счастию, у нее
не было выдержки, и, забывая свои распоряжения, она
читала со мной повести Цшоке вместо археологического романа и посылала тайком мальчика покупать зимой гречневики и гороховый кисель с постным маслом, а летом — крыжовник и смородину.
В 1827 я привез с собою Плутарха и Шиллера; рано утром уходил я в лес, в чащу, как можно дальше, там ложился под дерево и, воображая, что это богемские леса,
читал сам себе вслух; тем
не меньше еще плотина, которую я делал на небольшом ручье с помощью одного дворового мальчика, меня очень занимала, и я в день десять раз бегал ее осматривать и поправлять.
Шиллер остался нашим любимцем, [Поэзия Шиллера
не утратила на меня своего влияния, несколько месяцев тому назад я
читал моему сыну «Валленштейна», это гигантское произведение!
За кофеем старик
читал «Московские ведомости» и «Journal de St Pétersbourg»;
не мешает заметить, что «Московские ведомости» было велено греть, чтоб
не простудить рук от сырости листов, и что политические новости мой отец
читал во французском тексте, находя русский неясным.
После Сенатора отец мой отправлялся в свою спальную, всякий раз осведомлялся о том, заперты ли ворота, получал утвердительный ответ, изъявлял некоторое сомнение и ничего
не делал, чтобы удостовериться. Тут начиналась длинная история умываний, примочек, лекарств; камердинер приготовлял на столике возле постели целый арсенал разных вещей: склянок, ночников, коробочек. Старик обыкновенно
читал с час времени Бурьенна, «Memorial de S-te Helene» и вообще разные «Записки», засим наступала ночь.
Голицын был удивительный человек, он долго
не мог привыкнуть к тому беспорядку, что когда профессор болен, то и лекции нет; он думал, что следующий по очереди должен был его заменять, так что отцу Терновскому пришлось бы иной раз
читать в клинике о женских болезнях, а акушеру Рихтеру — толковать бессеменное зачатие.
Особенно замечательно при этом, что он только одну книгу и
читал, и
читал ее постоянно, лет десять, это Франкёров курс; но, воздержный по характеру и
не любивший роскоши, он
не переходил известной страницы.
О сыне носились странные слухи: говорили, что он был нелюдим, ни с кем
не знался, вечно сидел один, занимаясь химией, проводил жизнь за микроскопом,
читал даже за обедом и ненавидел женское общество. Об нем сказано в «Горе от ума...
Когда он, бывало, приходил в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который,
читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени,
не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени, в котором
читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда
не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
— Экое счастье, что мне пришлось у вас
читать, я вас
не выдам.
Я чуть
не захохотал, но, когда я взглянул перед собой, у меня зарябило в глазах, я чувствовал, что я побледнел и какая-то сухость покрыла язык. Я никогда прежде
не говорил публично, аудитория была полна студентами — они надеялись на меня; под кафедрой за столом — «сильные мира сего» и все профессора нашего отделения. Я взял вопрос и
прочел не своим голосом: «О кристаллизации, ее условиях, законах, формах».
Итак, во имя Гайю, Вернера и Митчерлиха я
прочел свою лекцию, заключил ее философскими рассуждениями и все время относился и обращался к студентам, а
не к министру.
— Ты все дурачишься! Это
не шутка, а быль моего сердца; если так, я и
читать не стану, — и стал
читать.
Волнение Полежаева было так сильно, что он
не мог
читать. Взгляд Николая неподвижно остановился на нем. Я знаю этот взгляд и ни одного
не знаю страшнее, безнадежнее этого серо-бесцветного, холодного, оловянного взгляда.
Предложение
читать от скуки грамматику было неизмеримо смешно, тем
не менее я ухватился за него обеими руками и попросил частного пристава купить итальянскую грамматику и лексикон.
В скучные минуты, когда
не хотелось
читать, я толковал с жандармами, караулившими меня, особенно с стариком, лечившим меня от угара. Полковник в знак милости отряжает старых солдат, избавляя их от строю, на спокойную должность беречь запертого человека, над ними назначается ефрейтор — шпион и плут. Пять-шесть жандармов делали всю службу.
— Вот, Ермолай Григорьич,
читай сам… или того, грамота-то
не далась? Ну, вот видишь «о членовредителях» статья… «Наказавши плетьми, сослать в Сибирь на поселенье».
По несчастию, татарин-миссионер был
не в ладах с муллою в Малмыже. Мулле совсем
не нравилось, что правоверный сын Корана так успешно проповедует Евангелие. В рамазан исправник, отчаянно привязавши крест в петлицу, явился в мечети и, разумеется, стал впереди всех. Мулла только было начал
читать в нос Коран, как вдруг остановился и сказал, что он
не смеет продолжать в присутствии правоверного, пришедшего в мечеть с христианским знамением.
Губернатор Корнилов должен был назначить от себя двух чиновников при ревизии. Я был один из назначенных. Чего
не пришлось мне тут
прочесть! — и печального, и смешного, и гадкого. Самые заголовки дел поражали меня удивлением.
Офицер согласился, но, на беду полковника, наследники,
прочитавши в приказах о смерти родственника, ни за что
не хотели его признавать живым и, безутешные от потери, настойчиво требовали ввода во владение.
Но Белинский на другой день прислал мне их с запиской, в которой писал: «Вели, пожалуйста, переписать сплошь,
не отмечая стихов, я тогда с охотой
прочту, а теперь мне все мешает мысль, что это стихи».
Корнилов был назначен за несколько лет перед приездом в Вятку, прямо из семеновских или измайловских полковников, куда-то гражданским губернатором. Он приехал на воеводство, вовсе
не зная дел. Сначала, как все новички, он принялся все
читать, вдруг ему попалась бумага из другой губернии, которую он,
прочитавши два раза, три раза, —
не понял.
Он позвал секретаря и дал ему
прочесть. Секретарь тоже
не мог ясно изложить дела.
— Вас спрашивал какой-то человек сегодня утром; он, никак, дожидается в полпивной, — сказал мне,
прочитав в подорожной мое имя, половой с тем ухарским пробором и отчаянным виском, которым отличались прежде одни русские половые, а теперь — половые и Людовик-Наполеон. Я
не мог понять, кто бы это мог быть.
В передней сидели седые лакеи, важно и тихо занимаясь разными мелкими работами, а иногда
читая вполслуха молитвенник или псалтырь, которого листы были темнее переплета. У дверей стояли мальчики, но и они были скорее похожи на старых карликов, нежели на детей, никогда
не смеялись и
не подымали голоса.
…Две молодые девушки (Саша была постарше) вставали рано по утрам, когда все в доме еще спало,
читали Евангелие и молились, выходя на двор, под чистым небом. Они молились о княгине, о компаньонке, просили бога раскрыть их души; выдумывали себе испытания,
не ели целые недели мяса, мечтали о монастыре и о жизни за гробом.
Саша оставалась в Москве, а подруга ее была в деревне с княгиней; я
не могу
читать этого простого и восторженного лепета сердца без глубокого чувства.
Она была в отчаянии, огорчена, оскорблена; с искренним и глубоким участием смотрел я, как горе разъедало ее;
не смея заикнуться о причине, я старался рассеять ее, утешить, носил романы, сам их
читал вслух, рассказывал целые повести и иногда
не приготовлялся вовсе к университетским лекциям, чтоб подольше посидеть с огорченной девушкой.
Часто вечером уходил я к Паулине,
читал ей пустые повести, слушал ее звонкий смех, слушал, как она нарочно для меня пела — «Das Mädchen aus der Fremde», под которой я и она понимали другую деву чужбины, и облака рассеивались, на душе мне становилось искренно весело, безмятежно спокойно, и я с миром уходил домой, когда аптекарь, окончив последнюю микстуру и намазав последний пластырь, приходил надоедать мне вздорными политическими расспросами, —
не прежде, впрочем, как выпивши его «лекарственной» и закусивши герингсалатом, [салатом с селедкой (от нем.
Он радушно меня принял, благословил и потчевал семгой; потом пригласил когда-нибудь приехать посидеть вечером, потолковать, говоря, что у него слабеют глаза и он
читать по вечерам
не может.
День был жаркий. Преосвященный Парфений принял меня в саду. Он сидел под большой тенистой липой, сняв клобук и распустив свои седые волосы. Перед ним стоял без шляпы, на самом солнце, статный плешивый протопоп и
читал вслух какую-то бумагу; лицо его было багрово, и крупные капли пота выступали на лбу, он щурился от ослепительной белизны бумаги, освещенной солнцем, — и ни он
не смел подвинуться, ни архиерей ему
не говорил, чтоб он отошел.
Я рассказал ему дело, он мне налил чашку чая и настоятельно требовал, чтоб я прибавил рому; потом он вынул огромные серебряные очки,
прочитал свидетельство, повернул его, посмотрел с той стороны, где ничего
не было написано, сложил и, отдавая священнику, сказал: «В наисовершеннейшем порядке».
Какие светлые, безмятежные дни проводили мы в маленькой квартире в три комнаты у Золотых ворот и в огромном доме княгини!.. В нем была большая зала, едва меблированная, иногда нас брало такое ребячество, что мы бегали по ней, прыгали по стульям, зажигали свечи во всех канделябрах, прибитых к стене, и, осветив залу a giorno, [ярко, как днем (ит.).]
читали стихи. Матвей и горничная, молодая гречанка, участвовали во всем и дурачились
не меньше нас. Порядок «
не торжествовал» в нашем доме.
Но в этом одиночестве грудь наша
не была замкнута счастием, а, напротив, была больше, чем когда-либо, раскрыта всем интересам; мы много жили тогда и во все стороны, думали и
читали, отдавались всему и снова сосредоточивались на нашей любви; мы сверяли наши думы и мечты и с удивлением видели, как бесконечно шло наше сочувствие, как во всех тончайших, пропадающих изгибах и разветвлениях чувств и мыслей, вкусов и антипатий все было родное, созвучное.
В бумагах NataLie я нашел свои записки, писанные долею до тюрьмы, долею из Крутиц. Несколько из них я прилагаю к этой части. Может, они
не покажутся лишними для людей, любящих следить за всходами личных судеб, может, они
прочтут их с тем нервным любопытством, с которым мы смотрим в микроскоп на живое развитие организма.
Наташа, друг мой, сестра, ради бога,
не унывай, презирай этих гнусных эгоистов, ты слишком снисходительна к ним, презирай их всех — они мерзавцы! ужасная была для меня минута, когда я
читал твою записку к Emilie. Боже, в каком я положении, ну, что я могу сделать для тебя? Клянусь, что ни один брат
не любит более сестру, как я тебя, — но что я могу сделать?
Генерал занимался механикой, его жена по утрам давала французские уроки каким-то бедным девочкам; когда они уходили, она принималась
читать, и одни цветы, которых было много, напоминали иную, благоуханную, светлую жизнь, да еще игрушки в шкапе, — только ими никто
не играл.
Доктор выходил из себя, бесился, тем больше, что другими средствами
не мог взять, находил воззрения Ларисы Дмитриевны женскими капризами, ссылался на Шеллинговы чтения об академическом учении и
читал отрывки из Бурдаховой физиологии для доказательства, что в человеке есть начало вечное и духовное, а внутри природы спрятан какой-то личный Geist. [дух (нем.).]
Месяца два-три спустя проезжал по Новгороду Огарев; он привез мне «Wesen des Christentums» [«Сущность христианства» (нем.).] Фейербаха.
Прочитав первые страницы, я вспрыгнул от радости. Долой маскарадное платье, прочь косноязычье и иносказания, мы свободные люди, а
не рабы Ксанфа,
не нужно нам облекать истину в мифы!
Несмотря на присутствие комиссара, жандарм нас
не пустил, а вызвал чиновника, который,
прочитав бумагу, оставил квартального в коридоре, а меня просил идти за ним.
Старик подошел к столу, порылся в небольшой пачке бумаг, хладнокровно вытащил одну и подал. Я
читал и
не верил своим глазам; такое полнейшее отсутствие справедливости, такое наглое, бесстыдное беззаконие удивило даже в России.